выделялся моложавостью и холодной отчуждённостью лица Арбенин. В летнем, на заказ сшитом английском костюме его можно было принять за одного из западных дипломатов, которые небрежно застыли в свите. Однако был он достаточно богат, чтобы не служить, и являлся финансовым советником великого князя К. Арбенин отвёл глаза от поля и глянул на свою жену, без преувеличения, очаровательную брюнетку лет двадцати пяти. Он нахмурился, не в силах отвести взгляд от её тонких изящных пальцев, которыми она слишком заинтересованно настраивала белый дамский биноклик. Оторвавшись от зрелища, она посмотрела налево, затем направо, на мужчин возле себя, заметила, что муж видит лишь ее, и потянулась к немецкому биноклю в его опущенной руке.
– Разреши! – нетерпеливо сказала она. – Ты же все равно не смотришь!
Выхватив у него бинокль, она выронила при этом дамский, и тот, покачиваясь, повис на шелковом шнурке, под кистью ее округлой, по большей части скрытой рукавом платья руки. Арбенин отвернулся. Мучимый крепнущими подозрениями, он внутренне оцепенел, явно выделяясь своей отрешенностью среди окружения царя, начиная с раздражением презирать всех за эту глупую, недостойную государственных мужей забаву.
Оба всадника между тем от рощи понеслись по направлению к холмику, словно украшенному по верху многочисленной свитой, и на их пути унтер-офицеры привели в действие устройства, которые выстрелили вверх по три блюдца, взлетевших над зелёным полем вроде белых птиц. И здесь есаул допустил неточность – стреляя второй раз, промахнулся, а когда сделал третий удачный выстрел, неразбитое блюдце осталось уже за его спиной, опускалось к покрывалу разнотравья.
Всадники замедляли бег коней. Остановили их напротив холмика и, разгоряченные, ловко соскочили на недавно скошенную траву. Свита в ответ всколыхнулась, за императором двинулась на склон, чтобы неторопливо спуститься к ним навстречу. Среди придворных и дипломатов оживали невнятные, тихие разговоры, казалось, связанные с обсуждением этого небольшого события. Есаул старался избегать смотреть на казачьего генерала, зачем-то проверил новые подпруги сипящего коня и по виду был рад, что внимание высокопоставленных особ сосредоточилось на более удачливом сопернике. Тот, еще напряжённо возбужденный, погладил морду взмыленной лошади, пошептал ей на ухо и красивый своими двадцатью шестью годами повернулся к императору. Русый и сероглазый Шуйцев был в том замечательном возрасте, когда в молодом человеке начинают проявляться черты мужчины, открывается мужской характер, и это нравилось подошедшим.
– Вы все же проиграли мне жеребца, генерал! – весело обратился к казачьему генералу Великий князь К. – Но-но. Не переживайте. У него будут лучшие конюхи.
И он засмеялся, весьма довольный выигранным пари.
– Кажется, все было по правилам? – обратился к генералу и Николай II.
– Я готов взять победителя в Войско Донское с чином полковника, – вместо ответа сказал генерал.
Свита расслабилась, многие заулыбались.
– Браво, генерал, – послышался женский голос.
– Форма старой гвардии ему больше к лицу, – возразил великий князь К. – И другие погоны у нее тоже имеются.
Все смолкли, когда царь вдруг снял с шеи свой бинокль с золотым двуглавым орлом на корпусе, надел на Шуйцева и поцеловал его. Он взял молодого человека под руку, но в это время великий князь К. обернулся к приблизившемуся сзади слуге и забрал у того из рук замечательно инкрустированное серебром и слоновой костью немецкое охотничье ружье. Оно привлекло всеобщее внимание: в нем ощущалась мощь надежного оружия, точного, довольно легкого и удобного, предназначенного для охоты в любых условиях и на любого зверя.
– Зауэровская штучка. С нарезными стволами, – с безнадежной завистью вполголоса произнес черноволосый флигель-адъютант своей зрелой подруге. – По особому заказу для семьи императора...
– Мой приз победителю! – объявил Великий князь К., передавая ружье Шуйцеву.
Тот не сразу поверил такому подарку; когда же поверил, с нежностью, которая выдавала выпестованную в поколениях страсть охотника, тронул, провел ладонью по гладко воронёному, еще пахнущему маслом стволу, на мгновение позабыв обо всем. Однако быстро опомнился и искренне поблагодарил своего покровителя.
Возвращались к трем белоснежным шатрам с императорскими вензелями, разделяясь на пары и ватаги, растянувшись по вытянутому к северу полю, над которым порхали бабочки, жужжали озабоченные шмели. Все расслабились после зрелища, – послеполуденная жара, летнее настроение брали свое; приближаясь к лесу, с удовлетворением отмечали, как возле шатров слуги скоро, но без суеты раскладывали на коврах кушанья и шампанское в серебряных ведерках с колотым льдом.
Государь и Шуйцев шли впереди остальных, казалось, увлеченно разговаривали.
– … Дарвин прав, – убежденно объяснялся Шуйцев. – На охоте мы убиваем слабых, непригодных к борьбе за существование. В этом оправдание охотника… Да в чем оправдываться?! Мы дети природы.
– А как же Бог, жалость? – возражал царь. – Сострадание к божьим тварям?
– Страстные охотники – люди без жалости и сострадания, государь, – вмешался Арбенин, который следовал за женой, был среди тех, кто шли чуть сзади. – Они похожи на волков...
– Неправда! – неожиданно для себя воскликнула Анна и покраснела. – Страстные люди – самые беззащитные... Они искренни.
– Его ждет блестящая карьера, – вполголоса проговорила зрелая красавица своему спутнику, черноволосому и стройному флигель-адъютанту...
В последовавших развлечениях время текло легко и незаметно.
Звезды выступили по всему чистому небу, однако было светло, как бывает в северных широтах, когда июньские ночи столь коротки, что их будто и нет вовсе. Было еще часа полтора до полуночи, воздух был ласково теплым, застывшим в безветрии, пропитанным дурманящими запахами цветов, трав, деревьев, пронизанным звенящими звуками природы. Слышалась южная русская песня в исполнении мужского казачьего хора. Песня доносилась от большого, сложенного из высоких стволов сухих деревьев костра: он красно разгорался близ белых шатров. Там, на коврах, расслабленные съеденным и выпитым, люди свиты и гости субботнего пикника семьи императора предавались беззаботному времяпрепровождению.
– Скажи же что-нибудь, – тихо, со слезами на глазах вдруг сказала Анна, когда она и Шуйцев, углубясь в лес, остановились под сенью старого разлапистого дуба.
– Что? – спросил он не сразу.
Она судорожно вздохнула при этом слове-вопросе, веки ее дрогнули, и она невольно прижала руку к губам.
– Первое, что услышала от тебя за весь день, – жалуясь, дрожащим голосом произнесла она. – Я поняла сегодня… я люблю тебя.
Он резко подхватил ее, обнял.
– Анна, ты меня мучаешь год... – горячо проговорил он. Затем отстранился, как если бы увидел ее впервые. – У тебя чудесная кожа, волосы... Я не из стали, не могу смотреть на это спокойно. Как ты не понимаешь?!
Она откинула голову, едва удержалась на ногах.
– Говори, говори, – умоляюще прошептала она, – говори...
Арбенин застыл в стороне за могучей ивой. Опустив глаза, он был не в силах видеть, как его молодая жена отвечает на горячий, долгий поцелуй Шуйцева. С силой ударив кулаком по дереву, он приник лбом к шершавому стволу. Даже сквозь стиснутые зубы вырвался глухой стон неизлечимой раны сердца. Не заботясь, что производит шум, слепо натыкаясь на ветви, он быстро пошел в глубь леса, удаляясь от пения хора и всё реже мерцающих меж деревьями отсветов большого костра.
Он шагал долго и вышел к Петергофу. Как хорошо знакомый с этим местом, сразу же уверенно направился к императорским конюшням.
Бледный свет луны проникал в окна и через распахнутую дверь просторного помещения. Две лошади, которые скакали днём, успели остыть и отдохнуть, и им в кормушки главный конюх подсыпал овса. При виде Арбенина рослый конюх испуганно выпрямился, отступил в проходе. Но удар кулака был сделан быстрее, сбил его с ног. Он упал на спину, прикрыл лицо локтями, и лошади в яслях задергались,
