погнал вон с поляны.
Только к вечеру, пропитанный потом и пылью, он вернулся на измученном, неуверенно переступающем коне в Гатчину. Оставив коня во дворе, с воспалёнными обветренными глазами он поднялся в комнаты, которые снимал у дальних родственников (к счастью уехавших в Ялту), и как был, не раздеваясь, завалился на постель у раскрытого окна. Он пролежал так несколько часов, пытался обдумать последствия того, что произошло утром. Одно было ясно вполне определенно: неожиданно перевернулась вся жизнь, рухнули планы, надежды. Он неотрывно думал об Анне, о том, что теперь он ей не нужен и лучше самому удалиться из ее жизни. От этого сжимало сердце. В то же время не переставал мучить вопрос: как же, почему на него вдруг свалилось такое несчастье, и столь неожиданно, жестоко? И если появление крапленых тузов в кармане кителя и в своих картах можно было связать с секретарем Арбенина, то неожиданное убийство на дуэли он приписывал только себе и терзался этим. Он мало думал о поручике – тот виноват сам, свой крупный проигрыш легко приписал его шулерству, безумно вспылил, поставил его в безвыходное положение. Но вынужденный выбирать оружие, он выбрал именно такой вид дуэли, так как был уверен: будет управлять событиями и не допустит ни своей смерти, ни смерти поручика... И вдруг его пот прошиб от мысли, что в его жульничество могли поверить другие – тогда действительно только и осталось бы: пустить себе пулю в лоб. Но ведь не поверили!..
Тишина в большой приёмной Зимнего Дворца была гнетущей. Великий князь К. подошел к окну, из которого открывался вид на малолюдную после обеда набережную. По краю набережной на пышногривой кобыле проезжал зрелый, краснощекий и полный мужчина в тёмной форменной одежде преподавателя гимназии. Было видно, мужчина равнодушен к лошади: он опускался всей тяжестью грузного тела на ее позвоночник именно тогда, когда на позвоночник приходилась наибольшая нагрузка при движении самой кобылы.
– Бедное животное! – негромко заметил Великий князь. – Разве можно
И он в раздражении отвернулся от окна.
Кроме него в приемной были трое: полковник и старшие офицеры полка старой гвардии. Они стояли спинами к белому роялю и молчали.
Наконец, двустворчатые двери в зал распахнулись, и вошел Николай II. Он был в солдатской шинели; усталый тягостными впечатлениями прошел к офицерам, остановился напротив полковника.
– Никто не может объяснить, как это произошло, – без вопроса царя начал отвечать полковник. – Наверно, честь женщины...
– Ищите женщину! – вдруг резко прервал его Николай II. – Мой бог! Дуэли, женщины... В каком веке вы живете, господа? Оглянитесь... – Он перешел на безмерно усталый тон, поник, ссутулился. – Я только что с заседания Государственной Думы... – Смолкнув на мгновение, он тише, точно извиняясь, продолжил: – Мне тяжело говорить эти слова; я ничего не могу сделать. Ничего... Почти ничего.
Офицеры еще подождали, но он больше ничего не говорил. Они щёлкнули каблуками, отдали честь, сделав это подчёркнуто сухо, и недовольные ответом пошли из зала. Великий князь К. проводил их взглядом; за ними закрылась дверь, и он с царем переглянулись, оба помрачнели.
К вечеру дня после встречи с царем, полковник сидел рядом с водителем быстро катящего по городку автомобиля. Автомобиль был без верха, сзади сидели дежурный офицер с повязкой на рукаве и солдат. Еще один солдат стоял на подножке, придерживал свободной рукой ремень винтовки, которая торчала за его плечом. Автомобиль съехал с улицы к недавней постройке – двухэтажному частному дому, и напротив парадных дверей под выступающим резным навесом остановился. Свет горел лишь за распахнутыми окнами угловой комнаты второго этажа, там кто-то негромко бренчал на гитаре. Солдаты остались у входа, по обеим сторонам его, а офицеры прошли за парадные двойные двери, в небольшой холл, поднялись по накрытой ковриком лестнице.
Еще в прихожей квартиры, в которую они вошли, было видно, что в ней живет холостяк. Дальше, в оклеенной светлыми обоями гостиной шла игра, играли в карты, в бридж. Было накурено. Листья деревьев за открытыми настежь окнами не тревожило и малейшее дуновение ветерка, и все четверо играющих сидели в расстегнутых рубашках и без сапог. Возле стола стояли бутылки с ликерами, на столе – чашки с недопитым кофе, рюмки – опять же с ликерами, пепельницы. К углу были небрежно сдвинуты с десяток коньячных и водочных бутылок: среди пустых дожидались своей очереди ещё не раскупоренные. Единственный, кто оставался в кителе, сам жилец этой квартиры Шуйцев, полулежал на диване, спиной на турецкой подушке. Он не очень ловко перебирал пальцами струны гитары, был тягостно задумчив. Он первым увидел впущенных своим денщиком полковника и дежурного офицера и неторопливо поднялся. За столом прекратили играть, нестройно отодвинули стулья, встали.
– Надеюсь, не надо объяснять, зачем я здесь? – спросил полковник с порога. И приказал дежурному офицеру. – Исполняйте свои обязанности.
– Капитан, – обратился тот к Шуйцеву, – сдайте оружие.
Шуйцев, который заранее сложил личное табельное оружие, пистолет и саблю на стуле возле дивана, без слов кивнул на них. Сам же, не спеша, приподнял новенький и узкий, из свиной кожи, по заказу изготовленный чемодан, положил на диван, распахнул его. В нем ремешками были пристёгнуты бинокль императора и разобранное на составные части, тщательно смазанное ружье – подарок-приз Великого князя К. за победу в состязании с казачьим есаулом. Шуйцев снова закрыл чемодан, протянул его дежурному офицеру. В гостиной повисло напряженное, нехорошее молчание.
– Я не буду возражать, – негромко сказал полковник, – если это – предметы ваших друзей.
Офицеры оживились, расслабились.
– Это мое! – скоро проговорил Охлопин, забирая чемодан из руки Шуйцева.
– Извините за вторжение, – сказал полковник. – Честь имею.
И он направился к выходу, сопровождаемый заспешившим за ним дежурным офицером.
Когда они вышли из дома, автомобилю, на котором они приехали, преграждал путь другой – гражданский, блестяще новый, за рулем которого сидела Анна. Она спустилась из машины и, пока шла к полковнику, сняла белые перчатки, протянула ему руку. Он галантно поцеловал ее красивые пальцы, и она взяла его под локоть, повела по дорожке от дома.
– Вы разговаривали с Императором? – спросила она.
– Да. Он сам расстроен. Эти болтуны от политики... Им только дай повод поднять вой, де, лейб- гвардия не признает гражданских законов...
Она высвободила руку и остановилась.
– Что мне за дело до вашей политики, – она едва не плакала, непроизвольно покусывая нижнюю губку. – Послушайте, полковник, – она живо положила ладонь ему на руку. – По крайней мере, до суда он мой?! Вы же не будете против?!
Полковник ответил не сразу.
– Хорошо, – наконец согласился он.
Молодая женщина порывисто поцеловала его в щеку и быстро пошла обратно. Дежурный офицер, который следовал за ними с оружием Шуйцева в руках, с тревогой, вопросительно смотрел в лицо повернувшегося к нему полковника.
– Под мою ответственность, – холодно и жестко распорядился полковник.
Через полчаса Анна уже вела свой автомобиль от центра городка; за окраиной еще прибавила скорость, у леса свернула на проселочную дорогу. Шуйцев забылся, видел только ее возбужденное лицо, и она занервничала, остановила автомобиль. Он порывисто обнял ее, стал целовать.
