– Гдэ же тэперь его искать? – пробормотал он, озабоченно глядя вниз, на берега речки.
– Я здесь, – неожиданно услышал он шагах в десяти за спиной болезненно глухой, но негромкий и спокойный голос Шуйцева.
Шава замер. Тихо передернул затвор карабина. Ему вдруг вспомнилось, как он в детстве издевался над сверстниками-преследователями, убегал от них почти через такую же мелкую речку, с почти такими же берегами и взбивал вокруг себя в огромные лепестки текущую от гор прозрачную и холодную воду...
И он прыгнул к воде, разбрызгал ее ногами. На бегу стал разворачиваться, пальнул из-под руки в уверенно стоящего на берегу Шуйцева, передернул затвор и выстрелил еще раз... Он видел: двуствольное ружье Шуйцева неумолимо поднимается, черными глазницами дул отыскивает и ... находит его.
Сначала первая, рассчитанная на медведя, пуля страшно ударила его под правый сосок, но он нелепо взмахнул руками, карабином, смог удержаться на ногах. Затем в его груди разворотила дыру вторая пуля, разбрызгала кровь, подбросила его самого, и он опрокинулся на плечо, ушел под воду, где хищные душу и разум поглощала мгла.
Шуйцева знобило, тяжёлым грузом наваливались усталость и слабость. Он отвернулся и направился к зимовью. Он брел вдоль речушки, и его беспокоило, что подхватил не обычную простуду, – болезнь проникала в лёгкие, бралась за него всерьёз. Хорошо, успел расставить точки над i. Он раскрыл ружье, вынул одну за другой обе гильзы, отбросил их в сторону – они пролетели, хлюпнули, захлебнулись в воде: он не желал оставлять их, хотел поскорее забыть о Шаве и каторге. Патронов у него больше не было, и он перекинул ружьё за спину.
Добрался он до хижины уже весь в поту. С туманом перед глазами распахнул дверь, ввалился внутрь.
– Брось ружье! – остановил его быстро проговорённый приказ.
Кривой Нос расставил ноги у печки, держал его голову под прицелом карабина. Шуйцев вяло снял ружье с плеча, приставил к стене. Оно не удержалось на прикладе: соскользнуло, в падении стукнулось об пол. Кривой Нос вздохнул с облегчением и опустил карабин.
– Где золото? – наглее потребовал он ответа.
Шуйцев развернулся, пальцами сделал знак идти за собой. Уголовник не ожидал, что все получится так просто, облизнул губы, вытер их ладонью и вышел за дверной проем следом за Шуйцевым. Тот остановился близь угла хижины, внимательно к чему-то прислушался. Глаза его блестели нездоровым весельем.
– Слышишь? – спросил Шуйцев, приподнимая указательный палец.
Даль растревожил лай своры собак. Лай приближался. Донесся отзвук предупредительного выстрела холостым патроном.
– Кто это там?! – взвизгнул Кривой Нос. Карабином показал Шуйцеву на дверь хижины. – А ну, давай обратно!
Тот не двинулся с места, стал вынимать из ножен на поясе клинок самурая.
– Брось! – опять взвизгнул Кривой Кос, испуганно отскочил и дернул курок, предупредительно целя Шуйцеву под ноги.
Выстрела не последовало. Кривой Нос нервно передернул затвор. И карабин вновь только сухо щелкнул. Лай собак был уже отчетливым; вырвался из расщелины, стал громче и как будто разом много ближе. Кривой Нос не выдержал. Он попятился и, как загоняемый собаками зверь, припустил к лесным зарослям. Шуйцев не видел этого, он привалился к стене хижины, по бревнам сполз к земле, оперся об нее клинком. В глазах у него все кружилось, и невыносимо тошнило, будто чем-то отравился, и он потерял сознание.
С ощущением, что наконец-то выздоравливает, очнулся он от собственного кашля. Мордой на его груди рядом лежала лайка Степаныча. Она поверх медвежьей шкуры глянула ему в глаза, поднялась, соскочила с лежанки на пол и, зевая во всю зубастую пасть, сладко потянулась. Он дотронулся пальцем до недельной щетины на подбородке, сообразил, что пролежал в горячке и забытьи несколько суток. На столе были разложены пучки сухих трав. В печи потрескивали дрова. Степаныч в котелке на печи куском ветки размешивал варево, от которого поднимался густой пар. Варево опять предназначалось ему. Всю прошедшую неделю он каждый день пил из рук Степаныча какое-то отвратительное своей горечью пойло и, пожевав кусок вяленой красной рыбы, возвращался в сон и бред вперемешку. На этот раз он проснулся окончательно. Было странно, что не чувствовал ни голода, ни признаков болезни. Только истому в теле от продолжительного лежания. С ног его соскочила на пол другая собака и, тоже распахнула пасть, высунула язык и, подвывая, потянулась.
– Я собак привел, тебе на зиму, – оборачиваясь, сказал Степаныч, когда его лайка присела у печи.
Шуйцев обратил внимание на горку оружия в углу и приподнялся на лежанке, спустил ноги.
– Там целое побоище, – догадался, что бросится ему в глаза в первую очередь, заметил Степаныч. – Почему все передрались?
Шуйцеву говорить об этом не хотелось.
– Так уж бывает, – ответил он неохотно и странно. – Может вмешаться третий, но его не увидят.
Степаныч большой деревянной ложкой зачерпнул из котелка приготовленное варево, подул, чтобы немного остудить, попробовал и остался довольным.
– В бреду ты вспоминал дуэль... Повторял эти ж слова. Что за дуэль?
– Один из них сбежал, – перевел разговор на другую тему Шуйцев. – Не привёл бы других.
Степаныч ответил не сразу. Отлил грязно-зелёный отвар в кружку, придерживая тряпкой, поднес ее к лежанке. Подал Шуйцеву вместе с деревянной ложкой. Варево опять было невыносимо горьким, но Шуйцев покорно черпал его и глотал, пока не увидел дна кружки.
– Его медведь… загрыз… в лесу.
Степаныч избегал встречаться с ним взглядами.
– Ты застрелил, – равнодушно освободил старика от необходимости лгать Шуйцев. – За что? Он мой враг, не твой.
Лежащая под столом лайка напрягла уши и заворчала.
– Водка, чтоб ее... – Степаныч осекся, точно испугался срывающегося с языка богохульства.
За дверью внезапно завязалась свара нескольких псов, и Степаныч вышел разобраться с ними.
Шуйцев без него вдруг судорожно, до слёз глубоко вздохнул, отвернулся к стене.
– Анна… – прошептал он, не сдерживая слёз. – Я должен тебя найти, рассказать… Я не виновен.
Весна изгоняла с земли последние пятна залежалого снега, и полноводная речка буквально кипела от шедшей в верховья горбуши.
Медведь забирался по брюхо в воду, ловко выхватывал рыбину, отбрасывал ее на берег и быстро выбирался следом. Отъедал он только головы, но у последней добычи - не успел. Поблизости громыхнуло обоими стволами ружье, и он оставил рыбину биться о гальку, недовольно зарычал и сыто, жирный, но проворный, потрусил прочь вдоль берега.
Осень, всю зиму и весной Шуйцев отвлекался от воспоминаний охотой. Мрачные слухи о зимовье заставляли камчадалов обходить эти места стороной. Его же самого что-то удерживало от поездки в поселения и встреч с людьми. Патронов и оружия было достаточно, кое-что он позаимствовал в пещере золотодобытчиков, и острой необходимости в таких встречах и поездках не возникало. Ждал Степаныча, приготовил для него шкуры, но тот больше не появлялся.
Наступившим летом он от скуки разобрал пещеру, достал приспособления для промывки золотоносного песка и дни проводил за этим занятием. Чаще стало вспоминаться обещание, данное
