– Или по старинке? Сунул, вынул и пошел?
– Как ты можешь?!
– Не-ет, я думаю, все по-другому… Он же грузин, волосатый самец… – Именно это обстоятельство почему-то выводило из себя Кирюшу, который до сих пор не решался брить даже подбородок.
– Он хевсур…
– Один черт! Пилит тебя полночи, а ты лежишь и думаешь совсем о другом пилильщике. Который портит твои яблони!
– Да нет, – по инерции поправляла Настя. – Яблони портят как раз плодожорки. И листовертки. А пилильщики опасны только для смородины.
– Дура ты дура!
Кирюша, как всегда и бывало, сползал в привычную плоскость “тупости сестры”. И это было лучше, чем разговоры о сексе. Это, во всяком случае, было понятно. И Настя успокаивалась. И даже пыталась умиротворить неистового брата.
– Если хочешь, Кирилл, мы можем сходить на море. В следующее воскресенье…
– Обещаешь?
– Обещаю…
Но на море они так и не сходили. В ближайшую к тому воскресенью пятницу случилось нашествие совки на капусту, а после нашествия Кирюша объявил, что поступает в музучилище и перебирается в общежитие.
Ровно полтора года он солировал в училищном хоре (за это время великодушный Заза успел отмазать его от армии, сунув взятку районному военкому), а потом вдруг объявился в доме с пустой спортивной сумкой и новостью года.
– Я уезжаю, – объявил он.
– Куда? В область? – спросила Настя. Областной центр был для нее центром вселенной. Недосягаемым центром.
– В гробу я видел область. Я уезжаю в Петербург. В Питер.
Это была не вселенная. Это было нечто за гранью понимания Насти. Где-то между Огненной Землей и Антарктидой. А от зимнего пальто, которое Заза хотел подарить ему на восемнадцатилетие, Кирюша отказался. Он всегда отказывался от подарков хевсурского зятя.
– А зачем ты едешь в Питер?
– Надоело все. Не могу здесь больше оставаться.
Он бросил в сумку яблоки и головку свежей брынзы. И поцеловал сестру.
– Я напишу. А это тебе.
Кирюша вытащил из-за пазухи плотный пакет, завернутый в бумагу.
– Что это?
– Потом посмотришь…
Последним, что увидела Настя, были спина брата и заросший легкими волосами затылок. Он шел по осеннему саду, беспечно надламывая веточки груш (недавно привитой “Вильяме летний”), прямо к калитке в заборе. Солнце светило так ярко, а спина брата казалась такой родной, что Настя заплакала. Так горько она не плакала с похорон матери.
Как только за Кириллом захлопнулась калитка, Настя развернула сверток. Что ж, подарок был вполне в стиле брата, махнувшего рукой на крестьянку-сестру: “Энциклопедия растений”.
А вечером разразился скандал.
Перед тем как уехать в неизвестность, Кирилл подложил Зазе последнюю свинью: вырыл кувшин мукузани, приготовленный специально для совершеннолетия Илико, и нагло распил его прямо в саду. Он покусился на самое святое – на традицию, и этого Заза не простил ни ему, ни Насте. Целую неделю Настя выслушивала проклятия в адрес брата: гаденыш, неблагодарная тварь, вор и приживала, шэни набичуар <Грузинское ругательство>!..
– Шэни дэда моутхан! – неожиданно ответила таким же ругательством Настя. – Не смей оскорблять моего брата!
Это был первый бунт за десять лет. Зазу как током ударило.
– А ты нэ смэй осквэрнять свой рот такими словами, жэншина! – прикрикнул Заза на жену. Но скандал прекратился.
…Конечно же, Кирюша не написал. Он пропал на три года, он ни разу не вспомнил о них и ни разу не напомнил о себе. Он и понятия не имел, что ее едва не убило сорвавшимся куском черепицы, что Зазе сделали операцию на желудке, а Илико уезжает учиться в Англию. Недаром они с Зазой работали до кровавых мозолей и все эти годы не разгибали спины. Набралась кругленькая сумма, да и родственники подкинули – цхалтубские и зугдидские. Илико Киачели, сын Зазы Киачели, будет первым в роду, кто поедет учиться за границу!
Все лето Илико и Заза оформляли документы и паспорта, а за два дня до их отъезда позвонил Кирилл.
– Если бы ты могла… – Казалось, голос шел не из трубки, а из могилы.
– Что случилось? – крикнула Настя. Ничего. Короткие гудки.
