этой ее телохранительницей…
— Шашни?
— Ну да… Шуры-муры… Хоть в этом я не ошиблась…
— В чем?
— В том, что ей нравятся темненькие… А брюнетка или брюнет — это уже детали. Нюансы… Тип-то один… Бедняжка Ока Алексеевич… Такой удар, такой удар… Пригрел же змею на груди… Извращенку…
Кофе в глотку Никите не полез. А все потому, что не в меру возбудившаяся Нонна переложила сахару.
…Никиту вызвали лишь к часу дня. Обходительный молодой человек, представившийся «следователем городской прокуратуры Кондратюком», задал ему несколько вопросов, на которые получил четкие и исчерпывающие, хотя и слегка подмороженные ответы.
— Вы хорошо знали Марину Корабельникову?
— Нет. Я — шофер ее мужа, а его машиной она пользовалась редко. У нее была своя.
— Когда вы в последний раз видели ее?
— Вчера вечером, перед отъездом шефа. Я отвозил его в аэропорт. На мюнхенский рейс.
— Значит, Корабельников улетел именно этим рейсом? В ноль пятнадцать?
— Ну, если человеку нужно в Мюнхен, он ведь не будет лететь в Объединенные Арабские Эмираты, правда же? — не выдержал Никита.
— Понятно. Значит, вы проводили шефа и вернулись в город?
— Да. Я проводил шефа и вернулся в город.
— Но на стоянку компании машину так и не поставили?
— Нет. Я не всегда оставляю ее на стоянке. Ока Алексеевич достаточно демократичный человек, он позволяет мне пользоваться машиной… В… скажем, неслужебное время.
По брезгливо-юному безволосому лицу следователя Кондратюка змеей проползла сардоническая улыбка. А желваки на скулах заходили ходуном: приступ классовой ненависти, не иначе. Э-э, братан, да ты якобинец, и, доведись тебе родиться в другое время, ты исправно бы отправлял на гильотину зажравшуюся аристократию…
— Шестисотый «Мерседес» в нерабочее время… И зачем же вам нужен «Мерседес»? Девочек катать? — сострил следователь.
— Я женат…
— Одно другому не мешает… Значит, вчера вы в компанию не вернулись… А куда направились после аэропорта?
— Это валено?
— Вопросы здесь задаю я.
— Посидел в кафе…
— Каком? — Щенок из прокуратуры решил отыграться на Никите по полной программе.
— «Идеальная чашка». Средний проспект Васильевского острова.
— Неподалеку от Пятнадцатой линии, так?
— Неподалеку, — с готовностью подтвердил Никита. — Я и сам живу неподалеку. На Пятнадцатой угол Малого…
— Сколько вы просидели в кафе?
— Время я не засекал… Может быть, час… Может, больше.
— А потом? Отправились домой?
— Не совсем. К приятелю. Он живет рядом с «Прибалтийской». На Морской набережной.
— К приятелю в столь поздний час? У вас нелады с женой? — топорщащиеся волосики Кондратюка потрескивали (очевидно, от осознания собственного величия), а крылья носа вздрагивали, как у гончей, почуявшей добычу.
Но добыча так просто сдаваться не хотела. Она бесхитростно путала следы и смотрела на следователя пустыми, равнодушными глазами.
— Почему нелады? Лады… Просто я обещал приятелю заехать. Вот и заехал…
— А в квартире Корабельникова вы бывали?
— Бывал… И даже довольно часто. Пока шеф не женился.
— А потом?
— Потом — перестал бывать. Так, заезжал пару раз с поручениями от хозяина. И все.
— Почему?
— Не знаю. Корабельников меня не приглашал.
— А раньше приглашал?
— Раньше приглашал.
— А когда вы были там последний раз?
Последний раз… Он еще не скоро выветрится из головы, этот последний раз. И еще долго его будет преследовать тело Мариночки, так похожее на тело Инги… Тело Мариночки в стоячей розовой воде.
— Так когда вы были там последний раз? Затрудняетесь вспомнить?
— Почему же… Вчера. Вчера и был. — Господи, неужели это было лишь вчера?…
— После того как отвезли Корабельникова в аэропорт?
— Зачем?… Днем. Я отвозил подарки. Вчера у хозяйки был день рождения, если вы не в курсе. Подарков набралась целая гора… От подчиненных Оки Алексеевича. Он попросил меня отвезти, и я отвез.
— А потом?
— А что — потом? Оставил презенты в прихожей и вернулся за шефом. Вместе мы поехали в его загородный дом, на вечеринку в честь дня рождения Марины… Жены Корабельникова…
— Вы оставили подарки в квартире…
— Да, в прихожей. Просто сбросил их в кучу, и все. Не успевал по времени, а шеф не любит ждать. А сейчас везде пробки…
— Когда вы приехали, в квартире никого не было?
— Никого… Мариноч… Жена Корабельникова была за городом… Наверное, уехала раньше.
Следователь почему-то обрадовался, даже веселенькими свекольными пятнами пошел.
— А если никого дома не было, кто вам открыл? — почти любовным голосом проворковал он.
— Никто. Я сам открыл…
— У вас есть ключ от квартиры?
— Да, — сознался Никита, препираться было бессмысленно. — Корабельников сам мне его дал. Уже давно… До женитьбы…
— И не забрал, даже когда женился?
— Нет.
— Почему?
Действительно, почему? После появления Мариночки Корабельникоffу было уже не до ключей. Ни до каких ключей, кроме ключей от Мариночкиного сердца. А сам Никита… Сам Никита оставил ключи себе. Невинно оставил, без всякой задней мысли. В память о так и не сбывшейся последней реплике из нежнейшей черно-белой «Касабланки»: «Я думаю, это начало большой дружбы…» Но объяснять это следователю городской прокуратуры Кондратюку было так же бесперспективно, как объяснять зайцу-русаку теорию бесконечно малых величин.
— Я же говорил… Я иногда заезжал на Пятнадцатую… По поручению хозяина.
— Ну хорошо… Что вы можете сказать об отношениях Корабельникова и его жены?
— Я не могу это комментировать.
— Почему?
— Это — частное дело двух людей. Его и ее.
— Может быть, вы знаете что-то, что поможет следствию?
— Они любили друг друга. — Голос Никиты прозвучал не очень убедительно. Любовь в общепринятом смысле слова вряд ли смогла бы выдержать корабельникоffский напор. Даже страсть с ним не справлялась. Любовь Kopaбeльникoffа больше напоминала душевную болезнь, лавину, которая погребала под собой и сметала все на своем пути.
