библиотеке и даже Рико. Рико почему-то интересуется нашими отношениями больше всего, до этого я и предположить не могла, что собаки могут испытывать ревность.
Вышколенную, аккуратную ревность. Абсолютно человеческую. Я отношусь к застывшему в отдалении Рико с опаской, Ангела это забавляет — и тогда в ход идут подручные средства не отрываясь от меня, Ангел запускает в пса первым попавшимся под руку, книжками, огрызками свечей, фигурками никому не нужных деревянных святых. С этими святыми он расправляется безжалостно, в отличие от своих джазовых черных святых — великим покойникам Ангела ничто не угрожает..
Динке наплевать на святых — на деревянных, на черных, — на всех вместе и каждого в отдельности, она нежно колется. Вот только трахается она с Ангелом с таким остервенением, что я, сжавшись в комок на своей библиотечной кушетке, боюсь, как бы не рухнул потолок.
Утром я каждый раз даю понять Ангелу, что недолго им осталось куковать в одиночестве. И что скоро — возможно, очень скоро — я к ним присоединюсь.
А пока я курю его траву. И заявляю, что его трава совсем меня не впирает. И что я — скоро, совсем скоро! — готова перескочить на что-нибудь гораздо более сильнодействующее .
Ангел обещает подумать. Но надумать он может разве что героин, который пока перепадает только Динке. El dopar, наркота — не такая уж плохая поддержка в затянувшемся творческом кризисе, а Ангел уже знает, что мы — две русские певички, когда-то (не так давно, не так давно) популярные у себя на родине. Масштабов русской популярности он представить себе не может, поскольку мало знаком с Россией, вот если бы речь шла о какой-нибудь крашеной Мадонне или о каком-нибудь крашеном Элтоне Джоне… Но в любом случае Ангел выглядит почти благодетелем, подобравшим сироток у помойных бачков.
Я же пока к el dopar не готова, но нежно (нежно-нежно-нежно) убеждаю Ангела, что скоро созрею для этого решительного шага. И для пущей убедительности моих решений позволяю себя трахнуть, ничего, кроме равнодушия не испытав.
Me da lo mismo.
Это происходит за день до того срока, который Ленчик указал в письме. Ангел приходит ко мне в библиотеку — как обычно. Он приучал меня к этому «как обычно» несколько ночей. И ему почти удалось меня приучить Во-первых, ночью он никогда меня не целует. Мы просто болтаем с ним. Мы просто болтаем, и я все время думаю, как бы отнеслась к этому, если бы не было Ленчикова письма. В какой-то момент я даже ловлю себя на мысли, что жду Ангела, что мне нравится смотреть на его подсушенное, немного нервное лицо, которое кажется еще более смуглым в полумраке библиотеки.
Мы просто болтаем. Он находит меня забавной, хотя и холодной, в отличие от экспансивной Динки; он рассказывает мне о джазе и о мужчинах в джазе. Одни и те же имена: Чарли Паркер, Майлз Дэвис, Чэт Бейкер… Кто-то сторчался, кто-то умер от овердоза — у Ангела эти короткие резюме в историях выглядят всего лишь подножкой поезда, идущего в рай… Имени русской жены Ангела я так и не узнала, хотя он может вспомнить и о ней, если попрошу. Но я не злоупотребляю этим, мне просто нравится слушать не правильный и мягкий русский испанца Пабло-Иманола.
…Поначалу я все еще пыталась найти в нем угрозу, двойное дно, хоть что-то, что намекало бы на содержание Ленчикова письма. Но ничем таким и не пахло, не пахло настолько, что я даже начала сомневаться: а было ли письмо вообще? А если и было — то правильно ли я его поняла?.. Но вот кого я поняла абсолютно правильно, так это Ангела, пришедшего в ту ночь в библиотеку. Я просто почувствовала, что сегодня, сейчас, что-то должно произойти.
Что-то, имеющее весьма конкретное название.
Он не поцеловал меня, начало выглядело вполне обычно. Но… Что-то в его облике шепнуло мне: «Пора». Такое же жесткое, как и его волосы, такое же жесткое, как и его подбородок. Даже легкая и всегда полупьяная испанская кровь не может смягчить этой жесткости.
Жесткий подбородок не может меня обмануть, хотя без обычного ликбеза не обходится. О мужчинах в джазе — Ангел большой мастер нанизывать их друг на друга, импровизировать на тему. От «мужчин в джазе» он переходит к «мужчинам в джиззе», что-то новенькое, хотя звучит довольно актуально. Я давно ждала этого момента, так давно, что оказалась к этому неготовой.
Чертова девственница.
А чертова девственница, ни разу не нарушившая стерильный Ленчиков контракт («никаких мужчин, твари живородящие, даже самый завалящий член может пробить бреши в вашем имидже»), — чертова девственница не может быть готова к плотским импровизациям Ангела.
По определению.
Чтобы описать все прелести, которые ждут перетрусившую весталку в храме наслаждений, Ангелу явно не хватает словарного запаса. Он повторяет одни и те же слова, похожие на риффы, — безостановочно, как заклинания. Он гипнотизирует меня ими, медленно придвигаясь ко мне. Джаза больше нет, есть медитация, есть психоделика (психоделической музыкой обожала шваркать нас по башке Виксан: «Торчать под нее — круче удовольствия не придумаешь, шит, шит, шит», — говорила она).
Круче удовольствия не придумаешь, и вправду.
Нет ничего круче крутого подбородка Пабло-Иманола Нуньеса, по кличке Ангел.
Нет ничего круче, и сейчас он упрется прямо в мой собственный, слегка дрожащий; интересно, нашлась ли у Ангела отмычка для губ отставной попсовой гирлы, ведь ключи потеряны, потеряны… Или я сама их потеряла, забросила в заросли лопухов и репейника, — следуя Ленчикову контракту?..
Ха.
Никакой отмычки у него нет, это становится ясно, как только он начинает жаться к моим губам. Но приходится признать, что ночные поцелуи Ангела отличаются от дневных. Дневные не требуют продолжения, это игра, вертеп, карнавал . Из тех карнавалов, которыми наводнен Сичес и попасть на которые мне так и не довелось. Но этот ночной поцелуй… Плевать, что отмычкой и не пахнет.
Плевать, он просто взломает дверь — Ангел, mio costoso.
И он взламывает.
Он запускает язык в мой онемевший рот, и этот проклятый язык требовательно касается моего языка, он делает круг почета вокруг моего языка. Язык Ангела кажется мне колючим, шерстяным; прямо как свитер на голое тело, от которого иногда так горят и вспухают соски. Собачья шерсть, свалявшаяся собачья шерсть, неужели эта чертова шерсть приводит Динку в такой экстаз?..
Вот хрень.
Ангел не останавливается, он приучает мой язык к своему, он поршнем засасывает мои губы и снова выпускает их, и снова засасывает. А потом начинает покусывать нижнюю губу. И ласкать верхнюю. Я должна привыкнуть, я должна привыкнуть к собачьей шерсти — и я привыкаю.
Привыкла же я к Рико, в конце-концов.
Дурацкий пес не нравится мне, но я привыкла.
То же самое происходит и с губами Ангела. А потом — с руками Ангела.
Какая уж тут к черту психоделика! — ее можно засунуть в задницу, психоделику, Пабло-Има-нол вовремя вспоминает, что знает толк в джазе, очень вовремя. Он импровизирует с моим телом, как с саксофоном, он вдавливает меня в кушетку и припечатывает собой. Я даже не успеваю заметить, как оказываюсь обнаженной, почти обнаженной, носки не в счет„. У Ангела ловкие пальцы, очень ловкие, созданные как раз для такой любви: на кушетке, с разведенными голыми коленями, но в носках. Нет, до разведенных коленей дело еще не дошло, разведенные колени — потом.
А сейчас…
Он оставляет в покое мои губы, перебирается на подбородок, потом соскальзывает на шею, буксует в ключицах, взбирается на грудь. Там Ангел останавливается, на груди Ангел замирает. И я замираю, я думаю, какой сосок он выберет — левый или правый?
Он выбирает правый.
И снова его шерстяной язык делает круг почета — теперь уже вокруг соска. И снова я не могу избавиться от этого ощущения: свитер на голое тело. Носить свитер на голое приучила меня Динка, вернее, не приучила — я украла у нее эту привычку. Я люблю красть привычки, я люблю красть мысли — Ленчикова школа и дрессура покойной Виксан не прошли даром.
Свитера на голое тело — очень эротично.
Ангелы на голое тело — очень эротично.
