Ничего подобного Ангел не говорил, но так хочется позлить Динку, эту раздувшуюся от сладострастия жабу, мерзкого головастика… Так хочется, так хочется…
— Ты врешь, — после секундного молчания заявляет Динка.
— А ты спроси у него. — О-о-о, я бесподобна! Я великолепна, я и вправду офигительна, карету мне, карету!.. — Спроси, если не веришь.
Крыть нечем, Ангел ничего не скажет Динке, а если начнет оправдываться, то она ему вдвойне, втройне не поверит. Но он не начнет. Я точно знаю, что не начнет. И я это вселяет в меня головокружительное, ни на что не похожее чувство: я все-таки дожала Динку. Я ее допекла. Мы спим с одним и тем же парнем, мы стали любовницами одного и того же парня. Он — тореадор, а мы — его квадрилья; он — матадор, а мы — его пеоны, увижу ли я когда-нибудь корриду, черт возьми?! А может, все не так, и я — матадор, а Динка — бык? Бык, которому суждена незавидная участь. Сначала я просто дразнила ее плащом, потом перескочила на бандерильи, потом — на пику. И — классическая четвертая часть: я нанесу смертельный удар быку.
И жалость в моем сердце так и не шевельнется.
Но я запаздываю со смертельным ударом, на кончике которого наша с Ангелом ночь. Я запаздываю со смертельным ударом, и его наносит Динка.
— Ты знаешь, какое сегодня число? — Ревность подтачивает Динкин голос, как мертвая свинцовая вода — сваи.
Какое число, какое число… И я сразу вспоминаю. То самое, о котором говорилось в Ленчиковом письме, с таким чувством мной переведенном.
Двенадцатое.
Двенадцатое сентября.
Пики и бандерильи не помогут мне, ведь быком становится Ангел, красавчик с шерстяным языком. И еще неизвестно, чем закончится коррида.
Черт, черт, черт… Ничего не скажешь. Динка умеет переводить стрелки, Динка всегда выходит победительницей в нашем с ней извечном противостоянии. Куцая потеря девственности, которая должна была служить мне путевкой в рай без Динки, тотчас же отходит на второй, пятый, десятый план, съеживается и подыхает от дешевой инфлюэнцы, от сапа, от чахотки.
Подумаешь, событие…
— Ты помнишь? — напирает Динка.
— Да…
— Ты помнишь, что мы решили?
— Да..
Мой блестящий анализ Ленчикова письма оказался единственным всплеском, оцененным Динкой по достоинству. Единственным триумфом. Но все это осталось в прошлом, а теперь я снова глупейшая блондинистая овца. К тому же не нашедшая ничего лучше, чем перепихнуться с потенциальным убийцей Пабло-Иманолом Нуньесом накануне дня "X". Дня "X", который в моем воображении плотно смыкается с фильмами категории "X" — самым отстойным порно. Это порно Динка демонстрировала мне неоднократно, со всеми своими случайными и вызывающими любовниками.
Порнодень "X" расписан с подробностями, удивительными для нашей застывшей, мумифицировавшейся ненависти. Вернее, он расписан Динкой, мне же остается только кивать головой, глупой овце. Я и киваю, сидя рядом с ней у собачьей площадки, прислонившись к оливковому деревцу. И слушаю Динку, расписывающую мне схему культпохода на Риеру Альту.
Она достанет Ангеловы ключи, это не так трудно, это совсем не трудно, ключи валяются на дне кармана его пиджака с кожаными вставками на рукавах. По дому и по саду Ангел ходит в жилетке на голое тело, и мускулы его поигрывают на солнце и отдают имбирем.
Достать Ангеловы ключи совсем нетрудно, труднее сделать так, чтобы он этого не заметил. А для этого нужно чем-то занять Пабло-Иманола. Хотя бы на несколько часов. Нескольких часов мне хватит для визита на Риеру Альту. Не факт, что ключи, которые Динка выудит из пиджака, подойдут, но это единственные ключи, которые мы нашли в доме.
За исключением деревянных, зажатых в деревянной руке деревянного апостола Петра, присоседившегося рядом с деревянной девой Марией.
Отвлечь Ангела — эта задача целиком и полностью возложена на Динку. Не факт, что Ангел обязательно хватится их, но и она, и я помним о гнуснейшем законе подлости, работающем так же безотказно, как и закон всемирного тяготения.
— Не думаю, что с ним будет много проблем. — Динка говорит мне об этом, не поворачивая головы, в упор глядя на Ангела и собак. — Я найду чем его занять.
Собой. Тут и искать особо не надо.
А пока Динка будет занимать Ангела, я выдвинусь в Барсу и попытаюсь попасть на Риеру Альту. Выражение «попасть на Риеру Альту» вызывает у Динки здоровый скептицизм — такая овца, как я, обязательно провалит все дело. Такая овца, как я, будет ходить вокруг да около, трястись у дверного замка, блеять в замочную скважину и обязательно провалит все дело. Обязательно.
Но другой овцы у Динки нет.
— Это даже хорошо, что ты с ним перепихнулась. — Динка старается не смотреть на меня. — Просто великолепно. Лишний повод, чтобы безнаказанно свалить из дома.
— Ты думаешь? — Я стараюсь не смотреть на Динку. В одну минуту от моего триумфа ничего не осталось.
— Тут и думать нечего. Ты лишилась самого дорого, пребываешь в смятении чувств, тебе просто необходимо побыть одной. Я права?
Конечно, права. Я не обижаюсь, обижается моя собственная плоть, до сих пор слегка саднящая и ноющая. Но и она подчиняется Динкиным холодноносым выкладкам. И — из чувства противоречия — даже перестает саднить и постанывать.
Уф-ф… Боль от первой ночи сошла на нет, и скоро я ее забуду.
— Ты права, — вздыхаю я.
Я больше не кажусь себе победительно-бесстыжей. Удручающе-глупой — так будет вернее.
…Я отправляюсь в Барсу ровно в двенадцать пятнадцать.
Ровно в двенадцать пятнадцать я подхожу к затянутым кованым железом воротам. А ровно в двенадцать шестнадцать меня настигает Ангел.
Накрывает.
Он накрывает руками мои плечи и осторожно касается губами затылка.
Я застываю ни жива ни мертва. Если рукам Ангела придет в голову спуститься ниже и ухватить меня за задницу, он легко нащупает ключи, засунутые (дура я дура, вовремя не проинструктированная Динкой!) в задний карман джинсов. А мужчины любят хватать за задницы, хлебом их не корми, дай только приложиться! Я помню это со времен ночных клубов, куда нас наперебой приглашали — и во время триумфа, и после.
Особенно — после.
После, после, когда мы перестаем быть знаменитыми похотливыми сучками, а становимся просто похотливыми сучками. Лишенными романтического ореола. Да и какой может быть ореол, наличие ореола сводится к желе, в котором плавает осетрина по-царски: для папиков, папиковых любовниц и папиковых телохранителей. Вот это и есть самый настоящий ореол.
Мы с Динкой пока еще идем гвоздем программы, как же, как же, стремительно повзрослевший лесби- дуэт не переплюнуть отставным попсятникам и попсятницам, звездившим лет пять-шесть назад. Мы до сих побиваем их подозрительно стоячие груди, их подтянутые в клинике пластической хирургии скулы и шеи в возрастных складках. Попсятники и попсятницы гонят свои замшелые, покрытые нафталином хиты. Мы тоже гоним свои хиты, пусть и не такие замшелые, но все равно — вчерашние.
Наши вчерашние хиты уже не возбуждают папиков, папики знают их наизусть, папики не раз насиловали ими свои автомагнитолы. Папиков интересуем мы, сами по себе; мы — «Таис», безнадежно выросший из своих коротких юбок, мокрых блузок и тяжелых ботинок. Но мы по-прежнему заключены в эти чертовы тяжелые ботинки, теперь они смахивают на ржавые, разъеденные кровью мелких животных капканы, не вырваться, вот хрень.
