которая вливалась в нее вместе со спермой всех любовников!.. Если бы здесь была Динка — звонок Ленчика удалось бы сразу же приручить. Раскусить, раскокать, раскроить ему башку.
Но Динки не было.
Была я, совершеннейшая тупица, попка с псевдоинтеллектуальным списком между ног, которой не поможет и шикарное «Пошли к черту».
На тринадцати языках.
Я бегло повторила его на фарси, китайском, албанском, немецком, португальском, чешском, польском, на диалекте Бретани галло, на диалекте бакве — омелокве, на сербском, хорватском и греческом… И только перед последним, алгонкинским «Пошли к черту», меня посетила мысль, показавшаяся здравой: мне нужно записать все то, что прокрякал Ленчик автоответчику Ангела. Записать максимально точно, и гражданский долг овцы будет выполнен. И даже перевыполнен. И пусть потом Динка разбирается: все, что могла, я сделала.
На стеллаже Ангела нашлась и ручка (иначе и быть не могло, на этом чертовом стеллаже при желании можно было найти все, что угодно, включая раннемезозойские отложения трилобитов, слепок челюсти покойного Робеспьера и исподнее покойного Мартина Лютера Кинга). А в качестве блокнота я использовала обратную сторону листков «скорее всего договора». И через полчаса непрерывного прослушивания стенограмма Ленчикова сообщения, старательно записанная русскими буквами, была готова. А еще через две минуты я покинула квартиру Ангела.
А еще через десять, в самом конце Риеры Альты, я обнаружила у себя на пальце дешевенькое кольцо, которое машинально прихватила. И забыла снять, вот хрень. Случайно ли?.. Вот вопрос…
— …И ты предлагаешь, чтобы я это перевела? — зло спросила у меня Динка. — Муть, которую ты настрочила? Могу тебя обрадовать: переводу это не подлежит.
Вот уже полчаса мы сидели в саду, на излюбленном Динкином месте — под оливковым деревцем у собачьей площадки. Я смотрела на Динкины колени, слегка припорошенные сухой пылью; Динкины острые колени, так хорошо изученные мной за два года. Я смотрела на Динкины колени и чувствовала себя полным ничтожеством. Самое время застрелиться из пистолета, унесенного с Риеры Альты.
— Но, может быть… Может быть, есть какой-то выход, а?
— Никакого. Я ничего не понимаю. Господи, мне самой нужно было поехать туда.
— Что ж не поехала? — Я все-таки нашла в себе силы огрызнуться.
— Ладно… Давай попробуем так. Читай мне эту галиматью вслух… Попытаемся разобраться еще раз…
Динка прикрыла глаза, задрала подбородок вверх и уперлась ладонями в колени. Теперь она больше всего напомнила медитирующего мальчика-будду, который не знает еще, что он — Будда. Странные, неясные и мучительные, как заноза в пятке, мысли о Динке давно преследовали меня. А здесь, в запущенном испанском саду, предоставленные сами себе, они становились просто невыносимыми. Я по- прежнему тихо ненавидела ее — за взбалмошный нрав, за похотливую всеядность, за разнузданный жертвенный пах, готовый принять в себя каких угодно паломников… Но еще больше — за ее громкую, демонстративную ненависть ко мне. И еще… Еще…
За рабскую от нее зависимость. Эта зависимость была иной, чем светлая, ничем не замутненная зависимость от бестиария. При всей необузданности его персонажей я научилась кормить их с руки, я приручила их: даже мантикора подчинилась мне, дружелюбно оскалив три ряда окровавленных зубов и выплюнув по этому знаменательному случаю ошметки чьей-то средневековой руки… Даже мантикора, не говоря уже об обитателях побезобиднее. Обо всех этих unicornis [31], talpa [32], vultur [33]…
А Динку… Приручить Динку не представлялось возможным. Не представлялось возможным сломить ее ненависть, еще в самом начале «Таис» я пыталась это сделать, но все мои попытки так ни к чему и не привели. Перечить Ленчику было опасно, перечить Виксан — бессмысленно, перечить Алексу — невыносимо скучно. Я — совсем другое дело. Со мной можно не стесняться в выражениях, меня можно втаптывать в грязь, блондинистую любимицу продюсера, безмозглого Рысенка с экстерьером овцы. И Динка отрывалась на мне по полной, она яростно мстила за псевдолесбийскую ересь псевдолесбийского дуэта; она, кондовая натуралка, которую заставили жить по странным законам. Ненавистным ей законам. Разве можно было вдохновиться моими немощными блеклыми губами, когда ее ждали совсем другие губы: жесткие, терпкие, хорошо заасфальтированные, укатанные, утрамбованные — мужские.
Да и меня саму… Разве меня саму могли вдохновить Динкины губы? С привкусом запретных песенок, запретных удовольствий, запретных жестов, запретных запахов… Губы, такие живые для всех и такие мертвые для меня… Безнадежно мертвые, как раздавленная на трассе бродячая собака, как раздавленный в песке морской конек, как раздавленное у самого берега желеобразное тело медузы…
Вот и сейчас…
Вот и сейчас я смотрела на ее чертовы шевелящиеся губы цвета давленой вишни — и ненавидела Динку. Ненавидела, ненавидела, ненавидела — сильнее, чем когда либо. От этого острого приступа ненависти — такого же острого, как и Динкины колени, — у меня заложило уши и перехватило горло. Пришить бы эти губы из пистолета Пабло-Иманола Нуньеса! Пришить бы, даром что я и стрелять-то толком не умею и не стреляла никогда, все равно — пришить. Пришить без всякой жалости. А потом смотреть, как они теряют блеск и влагу — пусть на это уйдет вся оставшаяся жизнь, но я увижу их жалкий, засиженный мухами каркас, никому не интересное о них воспоминание… И только тогда успокоюсь.
Навсегда.
— Ну фиг л и ты молчишь, Ры-ысенок? — вывел меня из транса Динкин голос. — Давай, читай, что ты там наваяла!
И я, засунув подальше ненависть, принялась читать свои собственные заметки на полях. Мне пришлось прочесть написанное раз десять, прежде чем Динка, сплюнув и кашлянув, вынесла свой вердикт.
— Уже кое-что… С самого начала нужно было так сделать.
— Кое-что — это что? — робко поинтересовалась я.
— Это его третье сообщение. Наш обожаемый продюсер прилетает завтра в девять тридцать утра… Приедет прямо сюда, заморачиваться с городской квартирой не стоит… И…
Динка повернула ко мне голову, и я поразилась выражению ее лица. Ничего человеческого в нем не было. Вернее, в нем не было ничего, что делало человека живым. За какие-то десять минут Динка умудрилась стать пергаментной, высушенной столетиями страницей из бестиария. И я… Я сразу же почувствовала к ней такую нежность, что сердце у меня рухнуло прямо в живот. И его накрыло волной, и этой же волной снова вынесло наверх, под сверкающую сферу легких.
— Ты чего? — удивилась Динка. — Чего это ты так на меня уставилась?
— А ты?
— А что я?.. Будешь слушать финал? Очень интересный, между прочим.
— Давай финал…
— Надеюсь, что к завтрашнему утру. все будет сделано.
— Что сделано? — не поняла я.
— Все.
— Что — все?
— Не будь идиоткой, Рысенок. Вспомни его первое письмо. Ты же сама его переводила. Все — это все… Все то, о чем они договорились… Козлы.. Неужели не понимаешь?
Чертовы строчки из Ленчикова электронного письма сами собой всплыли перед моими глазами, их не смогли заслонить даже Динкины губы, моментально сменившие темно-вишневый цвет на нежно-абрикосовый… Их не смогло заслонить даже ее пергаментное лицо, на которое вышли попастись все звери бестиария..
