В этом была известная доля истины: окна их квартиры на шестом этаже выходили сразу на три кладбища — православное, армянское и лютеранское.
Самое время подумать о душе.
Но о душе Лена и Гжесь не думали. Они думали о том, как бы поскорее развестись.
В состоянии вялотекущего разрыва отношений они находились последние три года, и конца-краю этому процессу видно не было.
Лена и Гжесь вели затяжную позиционную войну.
Иногда война сменялась кратковременным перемирием и даже братанием: Гжесь, как и всякий здоровый тридцатилетний мужик, имел известного рода потребности, и когда дежурной шлюхи для их удовлетворения не оказывалось, в ход шла Лена. Лена в сто тридцать третий китайский раз давала себе слово не поддаваться на провокации — и с завидным постоянством нарушала его. Все дело было в подлом и дурном характере Гжеся — он всегда получал свое.
Во всяком случае, от Лены. Проще было завалиться с ним в койку, чем слушать звон бьющейся посуды и треск разрываемых на корпию занавесей. В какой-то момент Лена заменила весь имеющийся в доме фарфор и фаянс на одноразовые пластиковые тарелки и вилки. И к чертовой матери сняла все портьеры и прилагающийся к портьерам тюль. Что-то ты теперь будешь делать, дружочек Гжесь?
Дружочек Гжесь раздумывал недолго: он раскурочил кухонный комбайн, подаренный на свадьбу, после чего застыл в оконном проеме с видеодвойкой в руках.
Видеодвойка была единственным ценным предметом в их доме, и расстаться с ней у Лены не было никаких сил.
Гжесь одержал очередную победу на важном стратегическом направлении.
Но проиграть сражение еще не значит проиграть войну.
Именно этим утешалась Лена, уводя остатки своей наголову разбитой плоти в ванную — зализывать раны, зашивать амуницию и чистить покрытое позором оружие. К счастью, довольно быстро смываемым позором.
Гжесь же укреплял завоеванные позиции и оперативно превращал в бивак недавнее поле боя: взбивал подушки, поправлял смятые в пылу страсти простыни и вытряхивал одеяло. В такие минуты Гжесь расслаблялся.
Расслабился он и сейчас.
— Когда мы подаем на развод? — в сто тридцать третий китайский раз спросила Лена, появляясь в дверях спальни.
— Тебе надо, ты и подавай, — в сто три дцать третий китайский раз ответил Гжесь, нагло развалившись на когда-то вполне мирном супружеском ложе.
Акт о безоговорочной капитуляции должен быть подписан, иначе Война Алой и Белой розы не закончится никогда. Они оба устали от этой войны, неужели Гжесь? Ланкастер этого не понимает?
— Завтра. Завтра я подаю заявление.
— И завтра, и послезавтра, и через месяц, и через год, — издевательским дискантом напел Гжесь, — мы будем вместе, мы будем вместе, и наша любовь не пройдет!
— Скотина! — прошипела Лена, наполовину высунувшись из окопа. — Где только были мои глаза, когда я выходила за тебя замуж?!
— Там же, где и мои, когда я на тебе женился. — Гжесь перевернулся на живот и пошлепал себя по гладкой упругой заднице.
Конечно же, Гжесь лукавил. Или был просто-напросто не силен в анатомии. Совсем другое место следовало бы показать ему. Совсем другое, но находящееся в восхитительной симметрии с задницей. На противоположной стороне таза.
Лена Шалимова и Гжесь Вихура поженились пять лет назад. В ту пору Гжесь заканчивал актерский факультет театральной академии, а Лена писала диплом «Математические методы оптимального управления». Диплом был так себе, да и студенткой Лена была так себе: никаких склонностей к точным наукам у нее не было (к гуманитарным, впрочем, тоже). На мехмат ее устроил отец, неожиданно объявившийся в пору позднего Лениного отрочества. До этого Лена знать не знала о его существовании, беззаботно жила в провинциальной Коломне, беззаботно каталась на «Яве» пэтэушника Генки Фрязина и беззаботно мечтала о карьере маникюрши. И о тихом семейном счастье с пэтэушником Генкой Фрязиным. И о трех детях — тоже: о девочке (обязательно старшей) и двух мальчиках-близнецах.
Отец приехал летним утром электричкой из Москвы; долго отирался у калитки, долго беседовал с матерью Лены — подуставшей от жизни хабалкой с санэпидстанции. Мать отвечала за дератизацию предприятий города и на мир смотрела с брезгливостью — так же, как и на подотчетные крысиные хвосты. Беседы Лена не слышала: она тихонько сидела в своей комнатке, сгорая от стыда за мать-грозу- коломенскихкрыс и за весь их несуразный быт. Перед совершенно незнакомым ей, хорошо одетым седым человеком в стильных очках без оправы.
Через полчаса появилась мать со сногсшибательной новостью:
— Ты едешь в Питер. К своему отцу.
— К моему отцу? — безмерно удивилась Лена. — Разве у меня есть отец?
— Представь себе. Я же не богоматерь, в конце концов!
— И зачем я должна к нему ехать?
В гости?
— Учиться. Взрослая ведь девка, школу уже закончила. Пора и о будущем подумать.
Нельзя сказать, чтобы это известие сильно порадовало Лену, — мечта о карьере маникюрши и семейном гнезде с девочкой постарше и двумя мальчиками-близнецами стремительно отдалялась.
— И когда я должна ехать?
— А чего тянуть? Сегодня и поедешь.
— Но…
— Хочешь всю жизнь просидеть в этой дыре, как я?..
«Хочу, еще как хочу», — подумала Лена, но вслух высказаться не решилась. Она никогда не перечила матери. Она была примерной дочерью.
— Хочешь выйти замуж за дебила Генку?
Хочу, еще как хочу!..
— Почему это он дебил?
— Потому что, — отрезала мать. — Через полгода начнет водку глушить, через год — лупить тебя как Сидорову козу, через пять — от белой горячки подохнет. Или разобьется по пьяни на своем мотоцикле.
— А я?!
— А ты вдовой останешься, — глаза матери горели недобрым пророческим огнем. — Да еще с детьми. Дай бог — один будет. А если целый выводок? Выводок я не прокормлю!..
Закончив тираду в стиле древнегреческой Пифии, мать полезла на шкаф за чемоданом: судьба Лены была решена.
В тот же день они с отцом уехали из Коломны. Генка даже не проводил ее, променяв душераздирающее прощание на футбол по телику. Мать торопливо всплакнула у раскрытых дверей электрички и так же торопливо дала последние наставления:
— Ты отца не стесняйся, требуй свое, веревки из него вей, он тебе больше должен. А в общем, неплохой он человек, Анатолий Аристархович, да и жизнь, видно, его поприжала!.. Ну, может, оно и к лучшему, Питер — город приличный, не пропадешь.
А мне тебя тянуть уж невмоготу…
…Питер и вправду оказался городом приличным, вот только чересчур холодным.
Холодным был и отцовский дом. В нем царил культ матери отца — Виктории Леопольдовны. Лене и в голову не приходило назвать ее бабушкой. Только по имени-отчеству и только на «вы». Впрочем, и сама Виктория Леопольдовна обращалась к Лене исключительно на «вы».
— Не ставьте локти на стол, милочка.
И подтирайте за собой в ванной комнате, пожалуйста. Вы ведь в профессорском доме, а не у себя в Кинешме.
— В Коломне, — тихо поправляла Лена.
