Гринблат вовсе не собирался посвящать мне вечер, ни крупицы из его драгоценного времени не получит русская матрешка, а все из-за Доминика! Из-за толстого говнюка, одним чихом пустившего на ветер все мои надежды. Я разрываюсь между презрением к Алексу и ненавистью к Доминику, в этой битве титанов потерянный Фрэнки – всего лишь жалкая мошка на стекле.
– Ты расстроилась, Сашá?
– Ничего я не расстроилась.
– Если тебе интересно…
– Мне не интересно.
– Если тебе интересно, он и сейчас в номере.
– Откуда ты знаешь? – быстро, слишком быстро спрашиваю я.
– Он звонил на ресэпшен около часа назад. Попросил, чтобы его разбудили в семь утра.
– Зачем?
– Откуда мне знать?..
– Он попросил, чтобы именно ты разбудила его?
Я несу уже совершеннейшую чушь, пургу, как сказали бы мои питерские друзья, именно ты, именно разбудила, Фатима – мусульманская женщина и, несмотря на всю свою продвинутость, преданна мужу и детям, нужно совсем потерять разум, чтобы заподозрить ее в адюльтере.
– Он попросил, чтобы кто-то его разбудил. Кто-то, кто будет на ресэпшене. Что с тобой, Сашá?
– Прости…
– Я знаю, это все Доминик. Доминик тебя огорчил… А парень из седьмого номера… Наверное, он унес ключ с собой. И я его не видела. И никого другого за последние сорок минут.
– Кстати, который сейчас час?
Огромные круглые часы, висящие над стойкой (гордость Доминика, какой-то варяг притаранил их прямиком с бухарестского железнодорожного вокзала), показывают без двадцати час – с учетом времени, потраченного на дорогу в отель, дядюшка Иса не соврал мне. Хотя и не пялился ни на какой циферблат.
– Без двадцати час, – подтверждает очевидное Фатима. – Ты сегодня припозднилась.
– Я могла бы вообще не прийти.
– О-о! – округлившиеся глаза Фатимы смеются. – Тогда уже ты огорчила бы Доминика. И вы были бы квиты.
– Я?
– Конечно. Он ведь давно любит тебя…
Женщины, помогающие мужчинам справляться с делами. Вряд ли мы с Фатимой когда-нибудь объединимся в профессиональный союз. Мы не подруги, слишком мало у нас общего: Фатима – жена и мать с дальним прицелом на политическую карьеру в Голландии, я – неизвестно кто, перекати-поле бездетен и обязательств, в мире нет ни одной страны, о которой бы я мечтала перед сном, лежа в кровати, баллотироваться на государственные должности – что может быть глупее, раскладывать пасьянс (о, нет! – гадание) – что может быть печальнее? Мы не подруги, но, возможно, она подруга Доминика. Наперсница и утешительница. Иначе к чему это полное тайных смыслов замечание?
Я все-таки уделяла недостаточно внимания людям, которые меня окружают.
– С чего ты взяла, что он любит меня?
– Об этом знают все. Даже Джамиль и Джамаль. – Упоминание о сыновьях вызывает у Фатимы улыбку – мечтательную и покровительственную.
– Вот как! Выходит, я одна не в курсе?
– Выходит.
Фатима – наперсница Доминика. Так и есть.
– У тебя нет глаз, Сашá!
– Да нет. Глаза вроде бы на месте. – Я демонстративно смотрюсь в зеркальце, которое так и не удосужилась вернуть Фатиме.
– У тебя нет глаз! Иначе бы ты давно увидела, как он к тебе относится. Он не ложится, не убедившись, что ты уже легла…
– Интересно, каким образом он в этом убеждается?
– Стоит напротив твоей двери каждый вечер. А потом прикладывает руку к губам и… – Фатима закатывает глаза. – … и… Словом, он шлет тебе поцелуй.
Такой хорошо законспирированной низости я от Доминика не ожидала. Если, конечно, Фатима не врет.
– Шлет поцелуй? При большом скоплении свидетелей?
– Не было никаких свидетелей.
– Но ты ведь наблюдала за этим? Или он сам рассказал тебе?
– Он не рассказывал. Я увидела. Один раз, только один. Совершенно случайно. Я меняла белье в
