Отображенная в газетных строках действительность превзошла все самые худшие мои ожидания. Заголовки — один безыскуснее другого — терзали мое и без того истерзанное сердце: «Трагедия на Крестовском», «Убит известный виолончелист», «Последняя гастроль Олева Киви», «Реквием по Артисту» и прочая лабуда. События трактовались именно так, как подал их милицейский муж Кайе: неизвестная женщина (в цивильных газетах я выступала в роли обезумевшей от страсти поклонницы, а в желтой прессе, как и положено, в роли «девушки на ночь») покинула номер Олева Киви в 11.45 утра. А в 11.55 пресс- секретарем музыканта Калью Куллемяэ было найдено тело. Ведется следствие и поиск преступницы. Правоохранительные органы рассматривают несколько версий, основная из которых — убийство на бытовой почве.
Интересно, что значит «на бытовой почве»? Общего хозяйства мы с Олевом Киви никогда не вели.
Далее шли пугающие своей деловитостью сообщения о том, что дело взято под контроль губернатора. Реакция музыкальной общественности. Реакция творческой интеллигенции. Реакция эстонского консульства. Волны праведного гнева, выплеснувшиеся на страницы газет, накрыли меня с головой.
Ату ее, ату, эту безответственную суку, отнявшую у широких народных масс золотую виолончель!..
Прочитав газеты от корки до корки, я обнаружила, что в связи с событиями на Крестовском убийство на Суворовском отошло в тень: одна смерть поглотила другую. Стас Дремов удостоился всего лишь нескольких строк мелким петитом в криминальной хронике, наряду с ДТП на улице Солдата Корзуна и поджогом жилого дома в Тосненском районе. Убийство директора продюсерской фирмы «Антарес» Станислава Дремова связывали с профессиональной деятельностью бизнесмена.
Хоть на этом спасибо.
Я выбросила газеты в урну и приступила к изучению «Петербургской Аномалии». «Аномалия» выходила раз в неделю, номер был подписан в набор вчерашней ночью, и именно поэтому сообщение о смерти Олева Киви в него не попало. Зато на второй странице, в рубрике «Звездный фарш», я нашла свою собственную отвратительного качества фотографию, исподтишка сделанную Сергуней в туалете «Европы». Я была снята в пол-оборота, верхняя часть лица искажена, нижняя — смазана. К тому же в фотографической версии Синенко я оказалось вымороченной яйцеголовой дамочкой. Под фотографией была напечатана заметка «В постели с виолончелью».
Как я и предполагала.
Начало заметки оказалось довольно забавным: «Маэстро Олев Киви, год назад потерявший жену (об этом „ПАн“ уже сообщала нашим читателям), наконец-то снимает траур. Вчера он прибыл в Санкт-Петербург с гастрольным туром и в тот же вечер был замечен нашим корреспондентом в ресторане отеля „Европа“ в обществе молодой женщины. Маэстро скрывает имя своей новой избранницы, известно лишь, что она предпочитает черную помаду и мускат „Миральва“…»
Куррат!
Я так и не смогла дочитать всю эту патетическую хренотень до конца. Зато теперь точно знала, как будет называться следующий опус беспокойного, как сливной бачок, «нашего корреспондента».
«В постели с убийцей».
«Петербургская Аномалия» отправилась туда, где ей и было самое место: в заплеванную, загаженную, истыканную окурками урну. Я поднялась с лавочки, осторожно обогнула скучающего у цветочной палатки мента и подошла к широкой витрине магазина «Петербургская старина». И показала своему отражению средний палец.
Короткая стрижка, солнцезащитные очки на челке, бандана на левом запястье, разгильдяйская футболка, затасканные джинсы; ботинки армейского образца — созданные только для того, чтобы покорять в них Монблан, но никак не вдовцов-виолончелистов. Ничего общего с той «женщиной в красном», которая выползла вчера днем из номера Олева Киви.
Я никогда не пользовалась черной губной помадой. Я никогда не носила красных платьев. Я никогда не стриглась под пажа. Я и слыхом не слыхивала об испанском мускате «Миральва». И глаза у меня не карие, а зеленые. Так что довольствуйтесь контактными линзами, которые я оставила вам на растерзание. И нигде не засвеченными отпечатками пальцев…
На этом месте своей программной речи я покачнулась и едва не потеряла сознание. И с трудом удержалась, чтобы не прошибить своим недалеким, тугоплавким, чугунным лбом витрину «Петербургской старины».
Отпечатки. Они-то… Они-то как раз и засвечены!
Шесть лет назад… Да, ровно шесть лет назад, почти день в день, вернее, ночь в ночь, мы с Монтесумой-Чоколатль были повязаны озверевшей таллинской POLITSEI как антисоциальный элемент, представляющий угрозу для душевного и физического здоровья эстонской нации. Обычно на подобный «антисоциальный элемент» смотрели сквозь пальцы. Но мы с экзотической Монтесумой были русскоязычными потаскухами и, следовательно, кастой неприкасаемых. Монтесума, со свойственным ей восточным темпераментом, немедленно вступила в бурную дискуссию с POLITSEI, перешедшую в такую же бурную потасовку.
Нас препроводили в префектуру, где не-гражданка Эстонской Республики Каринэ Суреновна Арзуманян тотчас же принялась изысканно хамить полицейскому комиссару.
— У вас случайно не работают родственники сенатора Маккарти, господин комиссар?
— С чего вы взяли? — Плотный пожилой комиссар, в отличие от своих парней, был настроен довольно благодушно.
— Говорят, сенатор в конце жизни поехал мозгами и выбросился из окна с криком «Русские идут!»…
Я посмотрела на Монтесуму-Чоколатль с немым обожанием, хотя и не поняла смысла ее издевки. Зато ее хорошо понял комиссар. С нас сняли отпечатки пальцев и только после этого с большим скрипом выпустили из каталажки. Через два дня я благополучно забыла об этом, чтобы теперь, спустя шесть лет, у витрины антикварного магазина «Петербургская старина» — вспомнить.
О, если бы Олев Киви был гражданином какой-нибудь другой страны!
Но он был эстонцем, и они обязательно начнут «отрабатывать эстонский след», как любят выражаться в крутых боевиках. И выйдут на меня, Варвару Андреевну Сулейменову, род занятий — прочерк… Последнее место работы — продюсерская фирма «Антарес». Та самая, главу которой замочили самым недвусмысленным образом. И — по странному стечению обстоятельств — Варвара Андреевна и здесь сшивалась поблизости. Они вобьют себе в голову, что завязку кровавой драмы нужно искать в Таллине, начнут тягать брата Димаса, начнут тягать Монтесуму…
Монтесуму, подтолкнувшую меня к скользкой и почти непроходимой тропе: «Чтобы перестать считаться убийцей, нужно найти того, кто действительно убил». Никакого света в конце тоннеля. Хорошо, что хоть тоннель есть.
Еще раз взглянув на свое отражение, я отошла от витрины и направилась в сторону проезжей части.
Только третий по счету водила оказался знатоком города и на неопределенную просьбу подвезти меня к тоннелю у Морского порта ответил согласием. Мы протряслись до Адмиралтейских верфей, свернули с Фонтанки на умирающий Рижский и плавно вкатились в зону порта: набор глухих административных зданий вперемежку со складами и пакгаузами. Единственным светлым пятном оказалась гостиница плавсостава с припаркованными к ней частными такси. Если бы я была начинающей шлюхой, я бы обязательно попытала счастья в этом месте.
С детства обожаю моряков.
Но полностью отдаться мечтам мне не удалось. Водила промахнул еще одну улицу — со странным обилием самых настоящих негров в бейсболках — и через сотню метров вопросительно посмотрел на меня.
— Приехали, девушка. Тоннель.
— А через тоннель нельзя?
— Можно. А что вам нужно-то?
— Канонерский остров.
— За тоннелем как раз и будет Канонерский.
— А там есть жилые дома?
Водила пожал плечами и ничего не ответил.
