испачкать чулки. Видите, сударь?
В голосе сержанта не было ни малейшего намека на торжество.
Подобно Фоме неверующему, я протянул руку и коснулся кончиками пальцев грубой серой шерсти. Чулки были дырявые, много раз чиненные и штопанные. На коленях выделялись два больших грязных пятна.
— Она больше надеялась на то, что от зимних холодов ее защитят эти толстые чулки, чем легкое платье, — продолжил Кох.
— Так просто и так логично, — пробормотал я. — И совершенно определенно. Но отсюда следует и еще один важный вывод: все жертвы опускались на колени перед убийцей по собственной воле, без принуждения. Создается впечатление, что они готовы были помочь преступнику.
В памяти у меня внезапно всплыли слова, прочитанные мной в жутковатой беседе Вигилантиуса с душой Яна Коннена, и меня охватило сильное волнение. Неужели в том, что некромант называл «искусством», действительно содержится какая-то истина?
— Такое впечатление, сударь, что совершался некий ритуал. Какому-то языческому божеству приносились человеческие жертвы. И это, конечно же, вновь указывает в сторону Анны Ростовой, — взволнованно произнес Кох.
Я поспешно остановил его.
— Положите все бумаги обратно в папки. Коробки поставьте на место. Нам так и не удалось с достоверностью установить, является ли Анна Ростова убийцей, но я рад слышать, что вы наконец оценили значимость того помещения, в котором мы сейчас находимся, и его содержимого.
Кох молчал до тех пор, пока не расставил все по местам.
— Что теперь? — спросил он, повернувшись ко мне.
— «И пусть же звезды зренье нам насытят!» — ответил я.
— Звезды, герр Стиффениис? — Кох мрачно воззрился на меня. — Время обеда еще не наступило!
— Я еще не совсем с ума сошел, сержант. Один итальянский поэт воспользовался этой фразой, чтобы описать спасение из адской бездны и возвращение в реальный мир, — с улыбкой пояснил я. — Наши расследования завели нас с вами в преддверие преисподней, Кох. Вначале в подвалы Крепости вместе с Вигилантиусом, затем сюда, в лабораторию. Настало время и для нас вернуться в «Царство Света».
На улице солнечные лучи с трудом пробивались сквозь паутину тонких облаков, затянувших все небо до самого края земли. Редкие хлопья снега порхали в воздухе подобно осенним листьям, подхваченным ледяным ветром. Внизу под нами лежали сверкающие черепичные крыши и длинные острые шпили кенигсбергских церквей. Вдали до самого горизонта на тысячи акров мятым серым шелком протянулось бескрайнее море. Несколько мгновений я стоял, вглядываясь в этот пейзаж и наполняя легкие свежим утренним воздухом.
— Мне необходимо еще раз побеседовать с Люблинским, — сказал я, когда мы сели в экипаж и начали спускаться с холма по направлению к центру города. — Но вначале я должен сделать кое-что еще.
— И что же, сударь?
— Я зайду к профессору Канту. Мы обязаны выразить ему уважение, Кох. Он должен знать, что не совсем обманулся, поверив мне. Боюсь, я был не лучшим из его учеников.
Глава 22
Лучше всего у меня в памяти сохранились те воспоминания детства, которые связаны с моим отцом Вильгельмом Игнацием Стиффениисом. По природе отличавшийся склонностью к строгой дисциплине и порядку, необычайной религиозностью, наш отец не терпел лени и капризов. Но сам нередко предавался своеобразным развлечениям, потешаясь надо мной и моим младшим братом, заставляя нас разгадывать сложнейшие головоломки его собственного изобретения. Конечно, в подобных играх, как всегда, имелся значительно более серьезный замысел. Отец надеялся преподать урок, который сможет в дальнейшем сослужить нам со Стефаном хорошую службу.
Наш фамильный особняк по-прежнему стоит в унылой холмистой местности за Рюислингом. Обширное и несколько хаотичное строение с комнатами, заваленными всякого рода безделушками. Отцу нравилось спрятать какой-нибудь хорошо всем известный предмет, а затем пригласить нас и дать задание найти, что изменилось в окружающей обстановке. Естественно, для нас подобные упражнения служили великолепной тренировкой памяти, так как мы приучались запоминать все, что находилось в доме. К школьному возрасту мы уже наизусть знали, из чего состоит наше будущее наследство.
Победитель всегда награждался куском белого хлеба, густо намазанным душистым темным медом с отцовской пасеки. Мед с ароматом каштанов прославил и обогатил семейство Стиффениисов. Для меня и Стефана он был неким концентрированным выражением всех тех черт, которые воплощались в отце: авторитета и требовательности, уверенности в том, что напряженный труд неизменно приносит добрые плоды, понимания того, что твоя щедрость обязательно будет вознаграждена, и усилия, потраченные на преодоление низменных сторон твоей натуры, не пройдут втуне. Попробовать отцовского меда означало для нас получить пропуск в его мир. Вкус меда знаменовал приятие нас отцом. Мрачный взгляд, брошенный на проигравшего, являлся достаточным наказанием. И этот мрачный взгляд оставил глубокий след на моем далеко не идеальном детстве.
Будучи двумя годами моложе меня, Стефан тем не менее был гораздо более сообразительным. Наделенный острым умом и способностью к необычайной сосредоточенности, он постоянно оставлял меня далеко позади. Когда наш отец был занят делами, Стефан придумывал собственные задачи, со временем становившиеся все более сложными и физически небезопасными. И вновь почти всегда я оказывался проигравшим. Стефан был выше, Стефан был сильнее. Стефану судьбой была предназначена блестящая военная карьера. Однако его военной карьере суждено было продлиться всего каких-нибудь шесть месяцев. Отец отвел меня в сторону, когда его любимого сына привезли в карете, и сообщил о диагнозе, поставленном врачом.
— Больше никаких игр, — приказал он. — Никаких физических испытаний, Ханно! Ты отвечаешь за жизнь брата.
Короче говоря, он настаивал, чтобы я воспринимал брата как инвалида. Так я и поступал до того дня, когда Стефан бросил мне вызов, который я не смог отклонить.
По мере того как наш экипаж медленно продвигался по направлению к дому профессора Канта, я начал задаваться вопросом, не разыгрывает ли мой наставник собственный хитроумный вариант игры в стиле моего отца. У меня постоянно возникало ощущение, что Кант пытается испытать мои способности, возможно, оценивая мою реакцию на его провокации. Уже не раз он заставлял меня обратить внимание на то, что я первоначально упустил из виду. Но зачем ему было испытывать и измерять мои следовательские способности? Был ли он разочарован моим неумением отмечать мельчайшие детали? Или профессора больше заботила поверхностность, с которой я анализировал имеющиеся свидетельства?
Как раз в ту минуту экипаж повернул с Замковой улицы на Магистерштрассе. Булыжная мостовая сменилась простой галькой, и лошадь припустила рысью. Выглянув из окна, я с удивлением обнаружил, что в доме что-то не так. Из самой высокой трубы на фронтоне валил густой черный дым. Как-то я с интересом прочел в ярком биографическом очерке, опубликованном в одном популярном литературном журнале, что профессор Кант запрещает как летом, так и зимой разводить огонь до полудня. Шторы наверху были все еще плотно задернуты! Тот же биограф писал, что Иммануил Кант настаивает, чтобы при первых лучах
