— Великолепная работа. Очень легкие, удивительно гармоничные по форме, — произнес он. — Они требуют внимательного обращения, но они гораздо крепче, чем кажутся. С помощью такого инструмента хороший мастер может чудеса творить. Могу ли я отдать их господину Канту, если он заедет ко мне до того, как я покину Кенигсберг?
— Не думаю, что они могут ему теперь понадобиться, — заметил я.
— Лучше он все равно нигде не найдет, — подчеркнул герр Любатц, недовольно пожав плечами. — И сержант Кох был с этим согласен. Раньше он никогда не видел таких великолепных инструментов. Если бы его жена была жива, о лучших бы она и мечтать не могла.
— Нисколько не сомневаюсь, герр Любатц. А теперь вы можете их убрать, — сказал я и внимательно проследил за тем, как он сворачивает иголки, кладет их в коробку и возвращает в тот чемодан, из которого извлек их. — Спасибо, сударь. Вы мне очень помогли.
— Ну что вы, герр поверенный! Я всего лишь выполнял свой долг! Но могу я задать вам один вопрос? — Мгновение он внимательно смотрел на меня. — Почему вас так интересует герр Кант?
— А вы знаете, кто он такой?
Роланд Любатц ответил мне без малейших колебаний.
— Я ведь вам говорил, сударь. Он один из моих клиентов. Не самый постоянный, но в нашем деле и гроши надо считать, не только талеры.
— Герр профессор Иммануил Кант — знаменитый человек, — наставительно произнес я. — Он преподавал философию в здешнем университете.
— Ах, да-да! — отозвался галантерейщик, приподняв брови. — Он мне все о себе рассказал при первой нашей встрече. Должно быть, год назад. Как он гордился собой! Настоящий павлин! Он знаменитый философ, он преподавал в университете, он опубликовал множество важных научных трудов. Признаюсь, ничего из этого я не воспринял всерьез.
— И почему же? — спросил я.
Он ответил не сразу, подыскивая слова.
— Он утверждал, что находится… в довольно близких отношениях с королем. Ну, я, конечно, подыграл ему, хотя, естественно, не поверил.
— А рассказывал ли вам герр Кант о том, чем занимается его жена? — спросил я.
— Какой точный вопрос, сударь! — воскликнул Любатц, взволнованно хлопнув в ладоши. — Когда он зашел ко мне во второй раз, я, само собой разумеется, спросил его, понравились ли его супруге иголки.
— И что он ответил?
— Весьма уклончиво. Она всего лишь любитель и далеко не профессионал, ответил он, но ей нравится ее работа, и его это вполне устраивает.
Я выглянул в окно. Рассвет на севере наступает быстро, и небо уже покрывали облака, подсвеченные жемчужно-розовым утренним светом.
— Простите меня, герр Любатц, — извинился я. — Я вас лишил сна сегодня ночью. Спасибо вам за ваш рассказ. Он мне очень помог.
Я еще говорил, когда Роланд Любатц вновь скользнул к столу в противоположной части комнаты.
— Прежде чем вы уйдете, герр поверенный, я хотел бы, чтобы вы оставили автограф в моем альбоме, — произнес он, поднося мне толстый томик. — Я прошу всех посетителей вписать сюда имя и какие-нибудь слова на память. Это большое утешение человеку, вынужденному путешествовать в одиночестве без постоянного друга. Я так надеюсь, что вы не разочаруете меня отказом. Сержант Кох сбежал, не оставив подписи. Так печально дважды за один день переживать такие разочарования!
Я взял альбом из его рук и внимательно рассмотрел изысканный томик в кожаном переплете. По диагонали на обложке было вышито большое красное бархатное сердце и элегантными белыми буквами слово «Воспоминания».
— Я сам вышивал, — с гордостью признался герр Любатц. — Все здесь моя работа!
— Замечательно! — признал я. И в самом деле, любая домохозяйка гордилась бы столь искусным рукоделием.
— Ну вот, сударь, перо, — сказал он, поднося мне чернильницу и гусиное перо, а я тем временем изо всех сил пытался придумать, что бы такое написать. — Если вы вернетесь немного назад, то увидите, что собственноручно написал мне герр Кант.
Руки у меня дрожали, когда я листал страницы альбома. И вот я увидел то, что вписал в него посетитель, пришедший к Роланду Любатцу за инструментами, с помощью которых он погубил так много невинных душ:
«Две вещи наполняют меня бесконечным благоговением: звездное небо надо мной и мрачная бездна внутри моей души».
Под афоризмом стояла подпись:
— Ну-с, сударь, давайте, — подгонял меня Любатц, пронзительно и возбужденно похохатывая, — посмотрим, возможно, ваш афоризм окажется еще более блестящим!
Я взял перо и в течение нескольких секунд сочинил и записал свою собственную фразу: «Разум разогнал тучи Мрака и принес Свет». А затем, следуя примеру Иммануила Канта, поставил под ней подпись.
Когда я выходил из «Голубого единорога», первые лучи восходящего солнца золотистым веером касались темного горизонта. И я вступал в зарю нового дня легкой и быстрой походкой и, как ни странно, с легким сердцем.
Глава 30
В самом ли деле я полагал, что Иммануил Кант — убийца? Хотя бы на одно мгновение? Способен ли был вообразить эту странную картину: Роланд Любатц весело болтает о чем-то, а профессор Кант тем временем приобретает шесть костяных игл для хладнокровного убийства шестерых ни в чем не повинных жителей Кенигсберга? В его-то возрасте? И при его-то состоянии здоровья?
Если подобная мысль на какое-то краткое мгновение и промелькнула в моем взбудораженном мозгу, фраза, столь решительно вписанная в памятную книгу галантерейщика, спасла меня от следующего шага по направлению к непростительному заблуждению. То, что я прочел, было не чем иным, как циничной пародией на всеми уважаемые и повсюду цитируемые слова Иммануила Канта. Всматриваясь в неуклюжие буквы, складывавшиеся в издевательское высказывание, записанное незрелой, почти детской рукой, я вдруг понял, что в течение последних дней знакомый призрак несколько раз касался моей руки и всякий раз проходил неузнанным.
Впервые я не увидел этот зловещий призрак в тот самый день, когда семь лет назад приехал в Кенигсберг и столь неожиданно был приглашен на обед в дом профессора Канта. Его старый лакей отсутствовал — он отправился на похороны сестры. За тридцать лет постоянной службы тот день стал для лакея первым, когда он не сидел за обеденным столом вместе с Кантом. Вскоре же после того, как я вернулся в Лотинген, шестидесятилетнего слугу изгоняют из дома, где он верой и правдой проработал так много лет, и запрещают впредь заходить туда. И тем не менее фрау Мендельсон видела его несколько раз входящим в особняк Канта и выходящим оттуда в разное время дня и ночи. Она сама мне об этом сообщила. Она видела Мартина Лямпе!
Лямпе удалось проникнуть в гостиную профессора Канта и выйти из нее вскоре после того или незадолго до того, как там был я. Мы с Мартином Лямпе были подобны двум спутникам, вращающимся вокруг некой огромной планеты по параллельным орбитам и потому никогда не встречающимся. Но почему же Кант позволил Лямпе вернуться из изгнания?
Я мог только догадываться. Возможно, слуга сыграл на великодушии, присущем его бывшему хозяину. Может быть, встречи с ним относились к числу непреодолимых привычек философа, регулярность и
