постоянство этих визитов успокаивали его, вызывая ощущение порядка и стабильности, которые были жизненно важны для благополучия стареющего профессора. То, что для Канта было не более чем безобидной болтовней со старым добрым конфидентом, на самом деле являлось ключом к силе Мартина Лямпе. Подобно кукушонку в чужом гнезде, он одного за другим выкинул всех других птенцов. Ближайшие друзья Канта пытались изгнать лакея, но он ловким маневром опережал их, и они оказывались в той яме, которую копали для него. Мартин Лямпе никогда не отдалялся от Иммануила Канта. Ни на мгновение. Он внимательно наблюдал и за мной, за каждым моим шагом. И как только я начал вытеснять его в качестве доверенного лица Канта, он попытался разделаться со мной. Он убил сержанта Коха, полагая, что убивает меня. Приманкой для него стал водонепроницаемый плащ. Кант, должно быть, упомянул в их беседе, что передал его мне. Лямпе же было неизвестно, что я, в свою очередь, навязал его Коху.
Но зачем было Лямпе убивать других? Неужели все они имели какое-то, пусть очень незначительное, отношение к Канту, которое я еще не смог установить? Вполне вероятно, что Кант мог консультироваться у нотариуса, а как насчет остальных? Ян Коннен был кузнецом, Паула Анна Бруннер торговала яйцами, Иоганн Готфрид Хаазе был просто полоумным городским бродяжкой. И почему сам Кант ни разу не упоминал обо всех этих людях, если он их знал?
Я нашел убийцу, однако не мог понять, что им двигало. Необходимо было разыскать его и заставить говорить. Но откуда следует начинать поиски? Где он живет? Где скрывается? Я извлек карманные часы. Была половина шестого утра. Тем не менее я поспешил вниз по Кенигштрассе в направлении, противоположном Крепости. В голове у меня мысли нервно налезали одна на другую. И я молился…
«Всемогущий Боже, прости Тотцев, мужа и жену. Прости Анне Ростовой ее прегрешения и преступления. Прости слабость Люблинского, — выговаривал я про себя. — Все они погибли из-за моей слепоты и непрофессионализма. И помоги мне остановить Мартина Лямпе!»
Он отыскал способ действия и орудие, идеально подходившие его физическому состоянию и возрасту. Подобно хитрому пауку, он соткал паутину коварства, чтобы изловить в нее свою жертву. И когда несчастная муха попалась в его сеть и была надежно обездвижена, он нанес ей удар, впустив в нее весь яд, который имелся в его распоряжении.
— О всеблагой Господь! — произнес я вслух. — Спаси душу Амадея Коха.
Кох так и не узнал, насколько близко он подошел к открытию истины. С жаром молился я за его честную душу, плотнее запахиваясь в плащ от пронизывающего утреннего холода.
«И да поможет мне Бог!» — подумал я в конце, хотя в самой мысли было больше иронии, чем благочестия. Я был обманут, но судьба все-таки не заставила меня расплачиваться за ошибку собственной жизнью.
Я достиг места своего назначения, отворил скрипучую калитку, ведущую в сад, и начал стучаться в дверь с гораздо большей силой, чем входило в мои намерения. Наконец на мой стук вышел слуга. Поправляя парик, он бесцеремонно сообщил мне, что в столь ранний час его хозяин не принимает визитеров.
— Сейчас только шесть часов утра! — добавил он. — Кроме того, он простужен. Сегодня он вообще никого принимать не будет.
— Ему придется сделать исключение, — упрямо настаивал я. — Скажите ему, что поверенный Стиффениис должен сообщить нечто чрезвычайно важное.
Слуга захлопнул дверь, но через несколько минут открыл ее снова. Не произнося ни слова извинения за свою грубость, он жестом показал мне дорогу в переднюю и оттуда на второй этаж.
Герр Яхманн сидел в постели, опершись на гору подушек, его серый шерстяной ночной колпак был надвинут на самые брови. Воздух в комнате был пропитан камфорными парами.
— Опять вы? — приветствовал он меня с демонстративной неприязнью. — Последний кошмар долгой ночи.
Я уселся на стул рядом с кроватью, не извинившись и не дождавшись приглашения.
— Я пришел по поводу Мартина Лямпе, — сказал я. Яхманн внезапно выпрямился. — Я хочу, чтобы вы сообщили мне все, что вам о нем известно.
Он снова упал на подушки с тяжелым и громким вздохом и закрыл глаза под опухшими покрасневшими веками.
— Я полагал, что вашей задачей было найти убийцу, Стиффениис, а не собирать сплетни о слугах.
— Мне нужна ваша помощь для защиты профессора Канта, — произнес я резко и стал ждать, пока Яхманн откроет глаза и взглянет в мою сторону. Но он был неподвижен и молчал. — Вы знаете фрау Мендельсон? — продолжил я.
Он кивнул, однако ничего не ответил.
— Она говорила мне, что не раз видела, как Мартин Лямпе входил в дом профессора Канта.
Если бы я сообщил Яхманну, что по улицам Кенигсберга разгуливает на свободе голодный полярный медведь, его потрясение вряд ли было бы столь же сильным. Глаза его мгновенно раскрылись, и он злобно уставился на меня.
— Не подпускайте этого человека к Канту! — крикнул он так громко, что его вопль спровоцировал приступ сильнейшего кашля. Сила его неприязни к Лямпе повергла в растерянность даже меня.
— Вы мне рассказали все, что я должен о нем знать, герр Яхманн?
Старик ничего не ответил, а только еще ниже натянул шерстяной колпак на голову и плотнее запахнулся в шаль, как будто вместе со мной в его комнату пришел зимний холод.
— Лямпе был не просто слугой, — медленно ответил он. — Он был чем-то большим, гораздо большим. Без него профессор Кант просто не мог жить. Как ребенок без матери. Своими интеллектуальными достижениями Кант во многом обязан Мартину Лямпе.
Вероятно, он заметил выражение предельного недоумения и недоверия на моем лице.
— Вы, верно, полагаете, что я преувеличиваю? — Яхманн улыбнулся бледной улыбкой. — Мартина Лямпе демобилизовали из армии, а Канту нужен был слуга. В то время это было удачным совпадением. Кант ведь совершенно беспомощен. Он абсолютно не способен себя обслуживать. И Лямпе пришелся очень кстати. Представьте, профессор сам не может даже надеть чулки. Таким образом, вся повседневная жизнь Канта организовывалась и контролировалась грубым солдатом, послушно выполнявшим любое приказание хозяина. Если Кант требовал, чтобы его ежедневно будили в пять часов утра, капрал буквально исполнял его требование. Если профессор желал соснуть еще немного после назначенного времени, слуга безжалостно вытаскивал его из постели, как ленивое дитя. И Кант был благодарен ему за это. Профессор нуждается в жесткой дисциплине, которую ему могли дать только мать и такой человек, как Лямпе.
Яхманн прервал рассказ, чтобы высморкаться.
— Но почему он изгнал его после стольких лет преданной службы? — продолжил я расспросы.
Утерев нос платком, герр Яхманн ответил:
— Он представлял величайшую опасность для своего хозяина. Мартин Лямпе стал… незаменим.
Я внимательно всматривался в бледное лицо Яхманна. Губы его дрожали, глаза горели болезненным огнем. Казалось, Мартин Лямпе в него самого вселяет ужас.
— Каким образом он мог представлять для него опасность, сударь? Я вас не понимаю.
— Вы знаете Готлиба Фихте? — спросил он вдруг и не стал дожидаться, пока я отвечу. — Фихте был одним из самых многообещающих студентов Канта. Когда вышла его докторская диссертация, многие считали ее автором Канта. Они думали, что он воспользовался именем Фихте как удобным псевдонимом, что, естественно, было неправдой. Фихте часто навещал своего учителя, и Кант всегда очень тепло его принимал. Но после публикации диссертации в их отношения закралась холодность и даже враждебность. Их взгляды разошлись. Да и философская мысль сменила направление. Чувство, Иррациональное, Пафос стали новыми ключевыми понятиями. Эпоха Разума уходила. Логика давно вышла из моды, и на Иммануила Канта смотрели как на артефакт прошлого. А потом Фихте без всякой явной провокации опубликовал язвительный памфлет против Канта, в котором обвинил его в интеллектуальной лени. И вскоре с невероятной наглостью явился к нему домой, заявляя, что желает поговорить с бывшим наставником.
— И Кант принял его?
— Конечно, принял. Вы ведь знаете, какой он. Ему всегда интересно побеседовать с кем-то, от кого можно ожидать формулирования новых концепций. Мартин Лямпе все воспринял совершенно в ином
