послевкусие от них держится до Рождества. До Пасхи. До родительской субботы. Кто мог подумать, что ненависть бывает такой бодрящей, такой освежающей? Мике скоро тридцать, и почти половину своей жизни она потратила на то, чтобы завоевать любовь ничтожества.
Неблагодарной твари.
Больше так не будет.
– Ничтожество! – еще раз повторяет Мика.
– Ну, наконец-то, – Васька кажется вполне довольной Микиной реакцией. – Наконец-то ты это произнесла. Хоть раз сказала, что думаешь. А то все это твое сюсюканье, все твои причитания, вся твоя сопливая любовь – в них и грамма правды не было.
– Так ты хочешь правды?
– Жажду.
В подтверждение своих слов Васька опрокидывает пакет с соком и жадно пьет: желтая мутноватая жидкость стекает по подбородку, капает на ключицы, капает на живот и на бритый лобок тоже, – никогда еще Васька не была такой отталкивающей.
– Изволь. Ты – неблагодарная тварь.
– Это я уже слышала.
– Где бы ты была сейчас, если бы не я? Что бы тебе светило? Детский дом, а потом специализированный интернат… Ты парилась бы в нем до конца жизни, с такими же даунами. И это в лучшем случае.
– А в худшем? – Васька все еще выглядит спокойной.
– В худшем тебе просто оторвали бы башку и выбросили на помойку. Никто не стал бы терпеть твое…
– Паскудство, – подсказывает Васька.
– Да. Твое…
– Похабство, – подсказывает Васька.
– Да. Твое…
– Бесстыдство, – подсказывает Васька.
– Да. И твою тупость тоже. Ты бы и дня без меня не прожила, тупая неблагодарная тварь.
Дислексия – вот на что намекает Мика.
Васькина дислексия никуда не делась с годами;
– Ты забыла? Ты забыла об этом, Васька?
– Ты самая банальная потаскушка! – «потаскушка» звучит еще унизительнее, чем «потаскуха» – пусть. Микина задача (если у нее вообще есть задача) – побольнее ударить Ваську, а лучше и вовсе сбить с ног. И канализировать ненависть, направив ее в нужное русло.
– Ну какая же я потаскушка? – Задеть Ваську так же трудно, как вручную столкнуть с колеи пригородную электричку. – Денег-то я не беру. А это уже по-другому называется, согласись.
– Тебе виднее… А все эти твои хахали – может, они и не платят тебе денег. Может, ты спишь с ними потому, что они читают тебе вслух названия станций метро? Ведь прочесть их сама ты не в состоянии… Что, права я?!
Мика почти торжествует. Но и Васька торжествует, скалится в ухмылке, выпячивает молодые, наглые,
– Не исключено, моя целомудренная сестра! Не исключено, что я сплю с ними именно поэтому.
– Хорошо, что мама с отцом не дожили до такой грязи.
– Это положительный момент, безусловно. Хочешь сказать что-нибудь еще?
О, да, Мика многое могла бы сказать. Только благодаря Мике Васька не подохла с голоду и ни в чем не нуждалась все эти годы. Только благодаря Мике ее взяли на работу в «Ноль»; сначала – официанткой, в компанию к Виталику и Иву. И не Микина вина, что Васька не удержалась в должности, – уж слишком много она дерзила в адрес клиентов, слишком многое себе позволяла. С подобными выбрыками Васька не дожила бы и до конца первого рабочего дня, так нет – Клаус-Мария и Йошка с Себом терпели ее сколько могли, и то из уважения к Мике. А потом, когда терпение иссякло, перевели на варку кофе.
Кофе не является сильной стороной «Ноля».
– Пошла вон отсюда! – В таком регистре Микин голос еще не работал, до таких высот еще не добирался.
– Уже ухожу, – Васька проявляет несвойственную ей покладистость, даже удивительно. – Но сначала мне бы хотелось обсудить с тобой одну проблему.
Обсуждать проблемы с голой Васькой Мика не намерена.
– Я же сказала – пошла вон.
– Я хочу разменять квартиру.
– Что?
– Я хочу разменять квартиру, – Васька выговаривает каждое слово едва ли не по слогам. – Мы терпеть друг друга не можем, ведь так?
Мика молчит.
– Я ненавижу тебя, ты ненавидишь меня – так не лучше ли нам разъехаться?
Ненависть, еще секунду назад любовно поддерживавшая Мику, куда-то улетучилась. О чем говорит Васька? Об их квартире с мастерской, о двухсот пятидесяти квадратах, в которых свободно умещается все то, что дорого Мике. И Гент с Утрехтом, и дароносица, и виноточило, и прошлая счастливая жизнь, от которой и следа не осталось. И от Васьки не останется никакого следа, она уйдет от Мики и даже не обернется на прощанье – смуглая, дерзкая, черноволосая. И ее мальчики уйдут. И Мика останется одна. Совсем одна. Совсем. Конечно, можно завести кошку, канадского сфинкса с горячим голым тельцем, говорят, что сфинксы привязчивы как собаки и даже спят в одной постели с владельцами. Беда в том, что Мика не любит кошек. Не любит собак, не любит волнистых попугайчиков, не любит мужчин – так что участь Ральфа Норбе, захоти он здесь натурализоваться, будет еще плачевнее, чем участь канадского сфинкса.
– Я не позволю тебе разменивать квартиру. Так и знай.
– Мне плевать. Я имею на нее такое же право, как и ты. И я поступлю, как считаю нужным, а на тебя мне плевать.
– Ты этого не сделаешь.
– Сделаю и еще как.
– Нет.
– Да! Маленькая дрянь.
Маленькая дрянь совершает то, чем промышляла все детство: швыряет в Мику первый попавшийся предмет. На этот раз – пакет с остатками сока. Удар получается не сильным, но обидным до неприличия. Желтая мутноватая жидкость стекает по Микиному подбородку, по домашней футболке с надписью «practic emakes perfect», по заношенным спортивным штанам.
Ее и зовут так же, воля деда была исполнена, хотя бы и после его смерти.
В отличие от
Модифицированным.
