Я не вернусь. Решено.
…Август дома не одна.
Удивительно, что она вообще дома: девушки, подобные Август, предпочитают проводить вечера вне домашних стен. Я заехал к ней наугад, без задней мысли, просто потому, что в огромной Москве мне некуда податься; у меня нет здесь друзей, настолько близких, чтобы остаться на ночь. А остаться на ночь в клубе «Hangar 51-19» – удовольствие сомнительное. Даже при наличии DVD-плейера и четырех дисков, включая сагу об Освальде – счастливом кролике. Даже при наличии мертвой Лоры. Ее рюкзак я оставил в машине, от греха подальше, вдруг Август его вспомнит. А лишних вопросов мне хотелось бы избежать.
– Привет, – говорю я, как только Август открывает дверь. – А Лора еще не появлялась?
– Нет. – Август с трудом вспоминает меня. С трудом и с неохотой.
– Странно.
Я мягко оттесняю Август от двери, мне нужно просочиться в квартиру, не станет же Август выгонять из дому приятеля своей подружки.
– Действительно, странно. Я ей звонила несколько раз. Телефон не отвечает. Уже можно начать беспокоиться или лучше повременить?
– Лучше повременить. – Я достаточно убедителен в своей лжи. – Лора, она такая… Любит исчезать в самый неподходящий момент.
– Да, – голос Август полон легкой грусти. – Исчезать в самый неподходящий момент – ее кредо.
– Я ее подожду, если ты не против.
– Конечно.
Август возвращается в зал с бонсаями, кальянами и венесуэльским гамаком, по ходу теряя остатки и так незначительного интереса ко мне. Я следую за ней.
За то время, что я отсутствовал, левый, ближний к окну, угол, Превратился в фотостудию: пять больших софитов, около десятка софитов поменьше, еще несколько осветительных приборов стоят прямо на полу. Стеклянной стены, выполнявшей роль окна, тоже не видно, она плотно зашторена. Август возится со светом: устанавливает фильтры, меняет углы освещения; все это – ради существа, восседающего на некоем подобии подиума.
Ярко-рыжие, с красным отливом вихры, торчащие в разные стороны, черно-белая арафатка, кольца на всех десяти пальцах; существо похоже на Лору и Август одновременно – и это ухудшенный вариант их обеих.
– Ты наконец-то снимешь меня с мундштуком, пупсик?..
– А ты можешь помолчать хотя бы минуту, Билли? Билли. Модная писательница. Я мог бы и сам догадаться.
– Я хочу, чтобы с мундштуком…
– Дался тебе этот мундштук!
– А может, мне раздеться? Писатель полностью раскрылся перед своим читателем, он безгранично ему доверяет… Как тебе такая идея, пупсик?
– По-моему, хреновая, – Август теребит себя за мочку уха.
– А по-моему, очень даже. Символично. Концептуально. Опять же – эпатажно.
– Это солидное издание, а не «Плейбой», солнце. Не стоит об этом забывать. И потом, где ты видела фотографии голых писательниц?
Билли морщит лоб и надувает губы.
– Все потому, что большинству писательниц нечего предъявить, кроме пудовых целлюлитных ляжек, растяжек на брюхе и доек пятого размера. А мне стыдится нечего, у меня с фигурой все пи-па-по.
Дурацкое «пи-па-по» (что, очевидно, означает более приземленные «нормалек» или «о'кей») Билли произносит в нос, на французский манер. Билли и похожа на француженку: не ту, конечно, что ездит на мотоцикле «Honda» и пьет аперитивы в парижском cafe Vavin (об этом кафе мне как-то рассказывал Великий Гатри), а ту, которая собирает устриц в Нормандии.
Профсоюзам на нее насрать.
– Нет, солнце. – Август тверда, как кремень. – Давай придумаем что-нибудь менее агрессивное, чем «ню».
– Тогда с мундштуком.
– С мундштуком – банально.
– Я могу оставить при себе арафатку и кольца, – Билли все еще не желает уступать. – А все остальное сниму. Или вот еще… Если бы у тебя была игуана, я могла бы сняться с игуаной.
– У меня нет игуаны.
Билли складывает ноги по-турецки и подпирает подбородок ладонью.
– А помнишь… Когда мы жили вместе, то завели собаку. Забыла, как ее звали…
Август морщится, непонятно, что вызвало у нее такую реакцию, – собака или воспоминание о том, что они с Билли когда-то жили вместе.
– Султан. Ее звали Султан.
