До этого я разговаривал лишь с затылком Анны и с темно-вишневой подковой ее губ в зеркале заднего вида; она обернулась ко мне только сейчас.
Поворот головы Анны Брейнсдофер-Пайпер.
Он исполнен непередаваемой грации, царственного величия. История помнит массу королев по имени Анна, жаль, что я недружен с историей, тут даже покойная Лора не смогла бы мне помочь. Пятьсот самых выдающихся деятелей мировой культуры – всегда пожалуйста, но с королевскими особами наверняка будет напряг. Никого и не вспомнить, за исключением вечно живой английской и перманентно впадающей в благотворительность испанской. Принцесса Диана так и умерла принцессой, к тому же в ней было что-то от попсовой дивы, милый, к тому же она была чересчур киногеничной, чересчур фотогеничной, она вызывала слишком земные и слишком запретные чувства – а такие вещи не прощаются. Бог не любит конкурентов.
– Удивительно!
– Что же в этом удивительного?
– Иногда мне кажется, что это имя преследует меня. Впрочем, неважно… Чем вы занимаетесь, Дэн?
Я мог бы многое порассказать Анне Брейнсдофер-Пайпер, особенно о событиях последних трех суток, несколько м-м-м… э-э-э… изменивших течение моей обычно размеренной жизни. Анна – не мать соплячки, а сочинительница crimi, – оценила бы их по достоинству. Я мог бы придумать несуществующему Дэну, дружку соплячки, любую профессию, и сенегальское наркодилерство оказалось бы не последним в списке. Но я, благородный и порядочный человек, предпочитаю не врать.
– Журналистикой. Я – журналист.
– Да что вы! – преувеличенно радуется Анна. – Мы почти коллеги. Я…
– Вы пишете криминальные романы. Я в курсе.
– Говорят, у вас в России большие проблемы со свободой слова.
Теперь, не к месту упомянув о хреновой свободе слова, Анна Брейнсдофер-Пайпер выглядит как типичная среднеевропейская мудачка, Лягушонок была не так уж далека от истины.
– Говорят. Но ту сферу журналистики, в которой я работаю, это не затрагивает.
Анне явно нравится слово «сфера» и то, как я построил предложение. Анна улыбается мне – с облегчением и вполне по-дружески, я буду добр, снисходителен, терпелив и терпим, и я не сделаю плохо ее девочке.
Отлучившейся за презервативами.
– Вот как?
– Я пишу о кино.
Я больше никогда не напишу о кино. Ни одной строчки. Ни единой.
– Это замечательно! Это просто замечательно! Я так люблю кино…
Развить тему о кино не удается: вернулась соплячка. Теперь ее физиономия отягощена не только гроздьями подросткового герпеса, но и новым знанием обо мне. Наверняка она использовала поход в аптеку не только для того, чтобы затариться гандонами. Изучение моего паспорта – чем не забавное времяпровождение?
– Ты не очень-то похож на свою фотку, – шепчет мне Лягушонок, угнездившись на сиденье рядом со мной. – Во-первых, в жизни у тебя разные глаза…
– А во-вторых, я время от времени ношу контактные линзы, – таким же шепотом отвечаю я.
– Вы не скучали? – вопрос относится не только ко мне, но и к Анне.
– Ну что ты, детка! Мы разговаривали. Очень хорошо разговаривали. Правда… Дэн?
– Правда, – подтверждаю я.
– О чем? – Малолетней провокаторше не терпится узнать, о чем же таком разговаривали мы с Анной.
– О кино. О тебе.
– Даже обо мне? Ну и?
– Что – и?
– К какому выводу вы пришли?
– Мы оба о тебе беспокоимся. Переживаем. Мы оба любим тебя и хотим тебе добра. Ведь правда, Дэн?
– Правда, – подтверждаю я.
– Особенно ты, – соплячка показывает язык Анне, острый, красный, он должен быть хорошо заметен. В зеркало заднего вида.– Не пизди. Это только Дэн любит меня. Он – мой любимый дружок. Правда, Дэн?
– Правда, – подтверждаю я.
Герпесные губы Лягушонка тянутся ко мне. Никогда в жизни я добровольно не прикоснулся бы к таким губам. Прикасаться к ним – все равно что припадать к язве, к открытому гнойнику, но… Паспорт, паспорт, паспорт!..
…Всю жизнь мечтал поваляться в джакузи.
Август и Лора продинамили меня, сами нежились под вибрирующими струями, обдавали друг друга теплыми брызгами и к тому же… к тому же обсуждали мою скромную персону. «Чмо» – таков был вердикт,
