существовании трех пломб не подозревает никто, так почему бы ей не полюбить меня?.. Странные токи в теле, странное тепло, у этого тепла несколько источников, совершенно определенно я могу говорить о двух: в плече, которое зашивала Марго (господи, неужели и вправду зашивала?!); в руке, упирающейся в зеркало (мужественная кисть, энергичное запястье, пальцы длинные, хорошей формы, ни одного заусенца, ногти аккуратно пострижены, никакой грязи под ними, как будто я и не зарывал Макса Ларина, – так почему бы ей не полюбить меня?).
Тепло – меня это тревожит. Самую малость, но тревожит. Мне не нравится тайная жизнь моей руки, моего плеча. К тому же руку я не чувствую. Она онемела. Пальцы и запястье на месте, но рука онемела. Что будет, если я попытаюсь ее отнять?
Отпечаток.
Стоило мне убрать руку с поверхности зеркала, как я увидел его.
Отпечаток, оставленный моей собственной рукой. Он такой же сплошной и, что ужаснее, такой же красный, как и отпечаток руки того парня. Урода. Мутанта. Гниды в униформе, ходячего пособия по энтомологии. Теперь я вижу перед собой два отпечатка, зеркально отображающихся друг в друге, зеркально отображающих друг друга, но совершенно идентичных, совершенно. Даже мизинец был отставлен так же. Правая рука – левая рука, правая – левая, уже и не разберешь, где чья.
Беглого взгляда на ладонь достаточно, чтобы понять: с ней все в порядке, она чиста, как помыслы дурачка Пи о Хеге, Барикко и Уэльбеке; она чиста, как (волосок к волоску!) пробор тамагочи в понедельник утром, за десять минут до начала рабочего дня, линии нетронуты, фаланги не повреждены, тогда откуда взялся проклятый красный?..
Ничего не хочу об этом знать.
И думать об этом не хочу.
Вот так, безумный Макс, ни о чем не думай, улыбайся.
Это последнее, что я вижу в зеркале: свою улыбку. То, чего я не вижу, то, что предпочитаю не видеть: оба отпечатка перестают быть четкими, они теряют форму, крошатся, плавятся, стекают вниз, падают камнем, подобно мертвым птицам; распадаются на отдельные капли, подобно ртути, чтобы это ни было, лучше мне убраться отсюда, я и так подзадержался.
Лора и Сонни-бой, самое время о них вспомнить. Пятясь к двери, я прикрываюсь улыбкой, как щитом, вот что подошло бы для надписи на нем:
«Сантьяго Калатрава, международный человек-загадка».
Я слышал это имя от Лоры, я и понятия не имею, кто такой Сантьяго Калатрава, наверняка один из пятисот, мать их, выдающихся деятелей мировой культуры, а-а, да пошел ты!..
«IO, COMANDANTE DEL TEMPO»40 -
реклама часов. И эта тоже:
«THETICK-TOCKYOU FEEL INSIDE».
Тик-ток, тик-так, ты чувствуешь снаружи, не изнутри; отличительная особенность тамагочи со стажем: они вечно путают «снаружи» и «изнутри», они вечно путают часы и… что там у них под нагрудным карманом?.. С этим никчемным органом, качающим кровь, – тик-ток! – еще можно расстаться. С часами – никогда, мужские и женские модели, золото и сталь, с бриллиантами и без, картинка умиляет меня: парусник у линии горизонта, мальчик на пирсе: его мечты о паруснике так же волнующи, как мечта менеджера из отдела согласования нормативных актов о часах «Baume&Mercier», with or without diamonds, лучше – «with». Тик. Ток. Я готов влезть в шкуру пацана, при условии что парусником будет Тинатин.
Почему бы ей не полюбить меня?..
Такого, открывающего дверь задом, она уж точно не полюбит. Видел ли мой трясущийся зад хоть кто- нибудь?
Вряд ли. Коридор пуст. Пуст и главный зал «Че…лентано». Лору и Сонни-боя я в расчет не беру, бармена – тоже. Насекомые, которых унес на себе бедняга парень, – вот что могло заполнить зал, но и их не видно: ни бедняги, ни насекомых.
Мне легчает. Определенно.
Наверное, я мог бы сыграть и в бильярд, и даже загнать в лузу пару шаров, при условии, что они не выкинут со мной фортель, какой выкинула Марго, какой выкинул бедняга-парень. Теперь-то я готов ко всему, но ничего не происходит.
Мне легчает. Легчает.
Я улыбаюсь – бильярдным шарам и бармену. Бармен машет мне рукой, что по идее тоже должно означать улыбку. Интересно, раздражает ли посетителей маска на лице бармена? Меня – нет, я отлично провел время.
– Я отлично провел время. Отлично. – Никто не сможет уличить меня во лжи, тем более что я не лгу. Почти.
– Я присматривал. За вашим другом и за вашей девушкой.
– А я присматривал за вашей.
Хорошая шутка, гы-гы, бу-га-ra, нахх. Вопрос в том, соответствует ли этой шутке бармен. Он наливает мне рюмку водки, в полном молчании, что (по идее) тоже должно означать улыбку. Или одобрение. Или особое расположение.
– Маленький подарок от нашего кафе.
– Мне?
– Да.
«Рюмка водки – не подарок» – такая мысль на секунду промелькнула в моей голове, но рюмка водки не может быть подарком, бармен кладет на стойку свернутый в рулон холст.
