запястья и мочки ушей, как клейма, как стигмы, они вносили сумятицу в мою бедную, запрограммированную на уничтожение Леща голову, и мне с трудом удавалось сохранять контроль над собой.
Так, чего доброго, ты можешь переметнуться на другую сторону, Анна, но из этого ничего не получится. Слишком далеко все зашло. Сейчас ты уже не сможешь полюбить его, не потеряв навсегда, – так стоит ли стараться? Сейчас ты уже не сможешь рассказать господину Меньших всей правды без того, чтобы он не отшатнулся от тебя, – так стоит ли стараться? Одно неверное слово, одно неверное движение, и ты останешься на нейтральной полосе, не нужная ни Лещу, ни Лапицкому. И в таком случае пуля в твою надменную голову будет лучшим исходом.
Нет, пулю в голову я не хочу.
Вечеру, казалось, не будет конца. Но это уже мало заботило меня. Мы почти все время молчали, как люди, преодолевшие тяжелый подъем. Все было ясно. После первых признаний всегда возникает чувство неловкости, Анна, учти это и запомни на будущее. Как будто ты достала самыми кончиками пальцев самого дна чувств. А теперь нужно набрать в легкие воздуха и выбрать направление.
Лещ что-то вывел «Паркером» на салфетке и пододвинул ее мне.
«Почему ты молчишь?» – было написано на ней.
«Перевожу дух и осматриваю окрестности наших отношений», – забрав у него ручку, написала я.
«И как тебе этот ландшафт?'
«Мне хочется в нем остаться…»
Скоро место на салфетке кончилось, и Лещ взял другую. Эта невинная игра в расплывающиеся на тонкой бумаге чернильные реплики так увлекла нас, что мы писали весь вечер, не произнося ни слова.
«Я люблю тебя», – подвел итог Лещ и подчеркнул написанное двумя энергичными, не допускающими никаких возражений линиями.
И мне захотелось смять салфетку с признанием и вытереть ею испачканные десертом губы.
…Когда мы вернулись домой. Лещ сразу же замер, как будто почувствовал что-то неладное. Несколько секунд мы простояли в темноте, к чему-то прислушиваясь.
– Что происходит? – наконец не выдержала я. – Ты что-то слышишь?
Не хватало еще, чтобы нерасторопные людишки Лапицкого, в чине ниже лейтенантского, застряли здесь с обыском или забыли традиционный «Сезам, откройся».
– В том-то и дело, что ничего. Мертвая тишина;
– Это что-то значит?
– Не знаю. Старик, – тихо произнес он, а потом приказал:
– Старик, иди сюда!
Пес, который обычно ждал своего хозяина поблизости от дверей, не появлялся.
– Старик, – уже громче позвал Лещ. – Иди сюда, хороший пес!
Никакого движения, никакого постукивания собачьих когтей по полу.
Я поднесла руку к выключателю, но Лещ перехватил мою ладонь.
– Подожди…
– Нужно включить свет. Глупо оставаться в темноте.
– Сейчас… Старик, иди сюда, я тебе говорю.
Сжав зубы, я все-таки вырвала руку из цепких пальцев Леща и повернула выключатель. Над импровизированной кухней зажегся зеленый успокаивающий свет лампы. А почти рядом с нами, вытянув седую морду к двери, лежал Старик.
Он был мертв.
Он был мертв, я поняла это сразу: по беспомощно раскинувшимся лапам, по страшно застывшему боку, по тусклой полоске глаз, подернутой пленкой. Стойкий запах старой псины, который исходил от Старика при жизни, теперь сгладился и перестал быть резким. Но Лещ, – Лещ не увидел ничего, не захотел увидеть. Он присел на корточки перед мертвым псом и осторожно потрепал его по загривку:
– Вставай, парень. Пойдем погуляем… Там твои любимые вороны…
Господи, какие вороны среди ночи, он с ума сошел, Лещ… Неужели он не видит, что собака мертва?..
– Я куплю тебе завтра твою любимую баночную ветчину… Помнишь, когда мы переехали сюда и не могли найти открывашки… Она лежала в ящике с книгами, кто только ее туда засунул… Я открыл банку ножом, ты влез в нее всей мордой и чуть не порезался… Вставай, парень. Завтра…
– Завтра ничего не будет, – я тронула Леща за напрягшееся и такое же омертвевшее, как бок собаки, плечо. – Никакой баночной ветчины. Он умер.
– Идем гулять, – Лещ все теребил ощетинившийся от смерти загривок Старика.
Видеть это было невыносимо.
– Прекрати, – почти с ненавистью сказала я. – Старик мертв. Разве ты не видишь?
– Мертв? – глупо переспросил Лещ. – Почему мертв? Он сел на пол, положил к себе на колени голову собаки и теперь тихонько поглаживал ее.
– Он был старым. Ты же сам назвал его Стариком.
– Это была просто кличка. Просто кличка, не больше. «Почему бы нам вместе не погонять ворон, старичок». Это была просто кличка. Почему он не дождался меня?
– Он умер от старости.
– Почему он не дождался меня?..
Лещ прижался лицом к голове Старика, и плечи его глухо затряслись. Мать твою, зло подумала я, что за странная сцена: здоровый мужик, переживший в этой жизни все, видевший не одну смерть и сам заглянувший ей в глаза, сидит на полу и, как ребенок, неумело оплачивает кончину своей дворняги, годной только на то, чтобы жрать баночную ветчину и смотреть на черно-белый мир слезящимися глазами… Мать твою, мать твою, мать твою… Мне захотелось ударить его – и только потому, что сама я никогда не испытывала таких чувств. Никогда не испытывала и никогда не испытаю.
Надеюсь, что не испытаю.
Я вдруг подумала о том, что у меня самой тоже была собака. В той прошлой жизни, которую я отказалась вспоминать. Ротвейлер, кажется, его звали Мик.
Микушка.
Если верить покойному Эрику, ротвейлер был предан мне. Ротвейлер был похож на меня: злобная, хорошо тренированная тварь, которая способна перегрызть глотку и порвать сухожилия кому угодно. А никчемный Старик был похож на Леща. На этом и остановимся.
Я налила полный стакан водки и принесла его Лещу.
– Выпей. Станет легче.
– Да, – он взял стакан и выпил его содержимое как воду.
Нельзя ничего говорить, сейчас это может только больнее ранить Леща. Поняв это, я оставила их, тихонько забралась в глубь кровати и свернулась клубком. Я почти теряла счет времени, то проваливаясь в сон, то снова просыпаясь, а Лещ все сидел и сидел в той же позе, покачивая мертвое тело собаки.
Потом он поднялся, как будто бы принял какое-то решение.
Я слышала, как он гремит ящиками за кухонной перегородкой, а затем послышался грохот: видимо, потеряв терпение, он вывалил содержимое ящиков на пол. Потом он подошел ко мне и несколько минут прислушивался к моему дыханию.
– Ты не спишь? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
Он аккуратно снял с кровати плед – шикарная мягкая шотландка, мечта семейной пары средней руки – и расстелил его на полу. Потом перенес на шотландку тело Старика и укутал его. Туда же полетел огромный, устрашающего вида тесак. Ничего более подходящего Лещ в своем доме, абсолютно не готовом к смерти собаки, не нашел.
– Я поеду. Похороню его, – больше он ничего не стал объяснять.
– Да. Мне очень жаль… Я…
– Нет, – он понимал меня с полуслова. – Не нужно. Я сам.
Я нашла его руку и крепко сжала ее. Лещ не ответил на пожатие, отошел от кровати и поднял Старика. Спустя несколько секунд дверь за ним захлопнулась, и я осталась одна.
