Интересно, почему же все-таки мое сердце бьется сильнее?..
– Похоже, я вам не особенно нравлюсь, – неожиданно сказал Антон.
– С чего вы взяли, что я думаю о вас?
– Вы думаете обо мне, и я даже знаю, что именно вы обо мне думаете.
– Вот как? Интересно…
– Вы думаете, что я похож на латышского крестьянина и что я неплохо бы смотрелся на фоне коровьего навоза.
– Ну, насчет навоза – это сильный ход. А во всем остальном… Возможно. Как вы догадались?
– Женщины, которые мне нравятся, всегда думают обо мне именно так. – Он даже не соизволил обернуться, но я оценила тонкость признания. Если он движется теми же темпами и в том же направлении, то, пожалуй, с ним можно очутиться в одной постели и только потом удивиться, почему же ты не сошла на своей автобусной остановке….
– Вы молчите, – грустно сказал Антон.
– А что, я должна хихикнуть, закатить глаза и сказать: “Так я вам нравлюсь, милый?”
– Нет, конечно же, нет. А в общем, да. Вы мне нравитесь.
– Теперь я буду знать, что два ваших “нет” означают одно “да”. Надеюсь, что когда-нибудь эта информация мне пригодится.
– Я тоже надеюсь… Они опять кричат, эти тюлени. Интересно, они о чем-то хотят предупредить нас или, наоборот, скликают к нам всех демонов?
– А вы, оказывается, не только мистик, но и поэт, Антон.
– Должно быть, в этих широтах все – поэты… Жаль только, что человек здесь так и не прижился. Иначе можно было бы составить прелестную антологию.
– Да, – сказала я. – Если бы здесь была Карпик, она бы обязательно почитала нам что-нибудь из Гарсиа Лорки…
– Вот это, наверное, – тихо сказал Антон и повернулся ко мне:
Я замерла.
Он знает Лорку, он нашел именно то, что нужно; тихий тюлений рык пытается разбить стекло рубки, вползти на корабль, проникнуть во всех нас. Он знает Лорку. Может быть, капитан и команда ушли туда, во льды, стали тюленями, детенышами тюленей, душами тюленей, – взамен тех, что мы забрали, освежевали и бросили в трюмы… И нас теперь будет ждать расплата, как других охотников и другой “Эскалибур” в 1929 году…
Он знает Лорку, а я почти готова поверить в это.
– Вы слышите? – спросил у меня Антон.
– Тюлени? К ним привыкаешь, как к шуму волн… Я выросла на море, я знаю.
– Нет, я не об этом. Слышите шаги?
Теперь и я услышала, о чем говорит Антон.
Шаги.
Не шаги даже, легкий, почти неслышный бег. Слишком невесомый для живого человека. Для человека из плоти и крови Он не приближался и не удалялся, он был повсюду.
– Вы будете смеяться, я знаю. – Антон понизил голос до шепота – Но я прихватил нож из кают- компании…
– Правильно сделали, – таким же шепотом одобрила я. – Вряд ли он может нам помочь, но все- таки…
Извиняясь, он вытащил нож из-за пазухи – господи, нет ничего невиннее, чем десертный нож для разделки пудингов! – извиняясь, он подошел ко мне, заслонил меня, спрятал за свою спину. Боже мой, его спина была такой спокойной, такой надежной, как виноградники в летний полдень. Почему бы не остаться в них, между сухих узловатых лоз, между тугих гроздьев незрелых ягод…
– Ничего не бойтесь, – сказал мне Антон.
– Я не боюсь.
Шаги взлетели, оторвались от земли, дверь в рубку приоткрылась.
На пороге стояла Карпик.
Она была страшно напугана и дрожала. Ее некрасивое личико в полутьме рубки казалось совсем старым. Укутанная с ног до головы одеялом – маленькая беженка из тюленьего рая, – она сползла по стенке вниз. И застыла. Я бросилась к ней.
– Карпик! Что случилось, девочка?!
– Я… Я просто испугалась. – Маленькие глаза ее теперь стали бездонными, а у рта залегла горькая складка.
– Тебя кто-то напугал? Ты кого-то видела? – Бедная девочка, она поднималась наверх пустыми, плохо освещенными коридорами, карабкалась по трапам, не зная, что увидит палубой выше…
– Нет… – прошептала Карпик. – Я просто испугалась, сама по себе… Я проснулась и почувствовала… как будто бы что-то плохое случилось. Очень плохое… Мне страшно, Ева!..
Чертов папаша, влюбленный пингвин, токующий тетерев, секси-павиан, ублюдок, – как можно было забыть о дочери.
– Мне страшно, – жалобно повторила Карпик.
– Ну, успокойся, успокойся. Я с тобой!
– Я останусь здесь, можно?
– Конечно, девочка. Ты останешься со мной. Здесь. Антон! – позвала я.
Антон все понял. Он приволок из дальнего угла рубки широкое кожаное кресло и поставил его рядом с большой чашей гирокомпаса. Ничего более подходящего на капитанском мостике не нашлось.
– Можешь здесь устроиться, – сказала я Карпику. – И попытайся заснуть.
– Нет, – сказала она. – Не хочу без тебя.
– Хорошо.
Я села в кресло, а Карпик, как обезьянка, забралась мне на колени. Безропотный Антон накрыл нас одеялом, которое Карпик принесла с собой. Карпик сразу же судорожно вцепилась пальцами мне в шею, жарко задышала в ворот свитера и затихла. Только плечи ее тряслись мелкой дрожью. Я все гладила и гладила их, успокаивая. Наконец Карпик затихла.
– Ты меня не оставишь, Ева?
– Нет, конечно же, нет, глупенькая… Я с тобой.
– Случится что-то плохое. Я знаю… Я чувствую…
– Ничего плохого больше не будет, слышишь?
– Да, да…
Я все укачивала и укачивала ее, баюкала, шептала ничего не значащие успокоительные слова. Наконец она перестала дрожать, а спустя несколько минут уснула. Я оторвала лицо от волос Карлика и только теперь заметила, что Антон сидит перед нашим креслом на корточках и внимательно меня рассматривает. Его лицо смутно белело в полутьме рубки, сейчас оно было мягким и почти мечтательным. Он что-то хотел сказать, даже губы дрогнули, но я приложила палец к губам: тише, девочка должна заснуть… Его молчания хватило ровно на пять минут.
– Ева! – сказал он и снова повторил мое имя, как будто пробовал его на вкус. – Ева…
– Ну, что?
– Похоже, девочка к вам очень привязалась.
– Да. Мне кажется, я ее понимаю…
– Она славная, – осторожно сказал Антон.
– Да. Ее папа обращается с ней как скотина, но это дела не меняет.
