Но вряд ли Кико интересны киты, если это просто киты, а не особи с женскими головами. А других слушателей здесь нет.
Талего наконец исчезает с горизонта, но появляется что-то еще: широкая черная полоса на относительно светлой поверхности моря, метрах в десяти от нас. Определить ширину полосы невозможно, и поначалу мне кажется, что это — большой косяк рыб, потом — что это средней величины стадо китов. Но полоса все не кончается, к тому же верхний слой воды в ней движется значительно быстрее.
Течение?
Мне уже говорили о течениях, омывающих Талего, но когда?.. Когда мы возвращались с маяка и разговор зашел о «самой красивой женщине». И о том, что Талего — лучшее место на земле после Мадрида с его солнечными сторонами улиц.
«Здесь, у Талего, очень сильные течения. Мне это никогда не нравилось».
И что-то про то, что именно с течения все и началось. Что началось — я так и не узнала. Не услышала — мне помешала спица, воткнутая в ухо.
— Это течение, да? — спрашиваю я у Кико, указывая на полосу и стараясь перекричать шум мотора. — Говорят, что здесь очень сильные течения…
Кико подносит свободную руку к уху и изо всех сил трясет головой. И снова я не могу понять смысл его жеста: то ли он хочет показать, что не слышит меня, то ли предостеречь от бесед на тему течения — вдруг снова объявится спица?
Да-да, мне лучше помолчать, я поняла.
Минут через десять нос «Upon Reflection» мягко утыкается в причал крохи-острова. Я пропускаю и момент приближения, и момент встречи — только потому, что сижу к нему спиной. Кико умело и быстро швартуется (слишком умело и слишком быстро для островного никчемного идиота, мальчика-мечтателя и книжного урода), и вообще — ведет себя очень уверенно. Как будто швартовался у этого причала не один десяток раз. Закрепив канат на лоснящихся свеженьких кнехтах (разительный контраст со ржавыми собратьями из грота), он первым спрыгивает на причал и подает мне руку.
Снова.
И снова я опираюсь на нее, стараясь удержать равновесие и
Эффекта «папье-маше» больше нет. Рука Кико — это рука живого человека, в меру теплая, в меру жесткая, в меру почтительная.
— Ты ведь бывал здесь не однажды, верно? — спрашиваю я у парня.
— Пффф…
Безмозглое, лишенное даже намека на эмоцию «пффф» огорчает. Но это — единственный повод для огорчения. Ведь то, что окружает меня, призвано вселить надежду в самое отчаявшееся сердце. Имени острова я не знаю, но, будь моя воля, я бы так и назвала его — Esperanza. [49]
Все здесь не так, как на гребаном Талего. Все значительно лучше. И здесь намного теплее, намного светлее и радостнее, да-да! Острые лучи заходящего солнца пронизывают выскобленный до блеска причал, пару белоснежных лодок с такими же моторами, как и на «Upon Reflection», и не менее белоснежный катер, отделанный… не красным деревом, нет, — самыми современными и дорогими материалами. На этом устойчивом и уютном катере можно отправиться куда угодно — хоть в Картахену, хоть в развеселый Бенидорм. Санта-Пола куда скучнее, но у нее есть одно неоспоримое преимущество: она находится на побережье. Там, где все вещи испокон веков пребывают на своих местах и не подменяют друг друга от нечего делать. И если я уговорила Кико отправиться со мной на Эсперанцу, то наверняка смогу уговорить его отвезти меня в Санта-Полу. Или в любое другое место Коста-Бланки, чья главная ценность заключается в том, что оно — не-Талего.
Мне нужно попасть в не-Талего, вот и все!..
Впрочем, я уже нахожусь на не-Талего. И осознание этого наполняет меня едва ли не счастьем.
У двух лодок — довольно смешные имена: «Se Va»[50] и «Me Fui».[51] У катера — довольно претенциозное имя — «Rosal»[52] (жаль, что не «Ballena»), от сосновой рощи тянет свежим смоляным духом и миллионом других, таких же вкусных запахов: нагретого дерева, терпких и нежных цветов, опавшей хвои. А чистюля-причал сам собой переходит в чистюлю дорожку, выложенную отполированными до блеска каменными плитами грифельно-черного цвета. И в конце этой дорожки находится чудесный дом под красной черепицей, к которому я так стремилась.
И вот теперь он совсем рядом.
— Ты знаешь, кто здесь живет? — спрашиваю я у Кико.
Островной идиот подносит указательный палец к губам и почтительно поднимает нарисованные глаза к небу.
— Господь Бог? — не могу удержаться от улыбки я. — Очень на то похоже. Во всяком случае, я бы не удивилась. А мы можем войти в дом? Это не будет расценено как незаконное вторжение?..
Кико снова подносит палец к губам, расстегивает молнию куртки и тычет себе в грудь, на которой висит ключ внушительных размеров. Из тех ключей, что так любит ВПЗР: с фигурной бороздкой, головкой в стиле рококо и длинным блестящим телом.
— Это ключ от дома, да?
— Пффф…
— Откуда он у тебя? Тебе дал его хозяин?
— Пффф…
— И где он сам?
Так и не ответив, Кико идет в сторону дома, по дорожке из черных плит. Я следую за ним, стараясь не отставать.
…Дом, опоясанный открытой верандой, и вправду прекрасен. Пока Кико возится с тяжелой дубовой дверью, я разглядываю каменную кладку стен, растения в больших горшках, украшенных ярким геометрическим узором (его принято называть латиноамериканским), керамические тарелки с видами городов — Сан-Себастьян, Зальцбург, Женева, Кельн и Берн, Марсель, Ганновер, Тулуза, португальский Порту. Центральное место занимает огромное блюдо с гербом Лихтенштейна — таким пестрым и перегруженным деталями, что сразу вспоминается одно из высказываний ВПЗР: «Чем малозначительнее государство, тем больше всякой ненужной опереточной срани в его геральдике. А ведь это не только к государствам относится, Ти. И не только к геральдике».
Мне нет никакого дела до вычурного лихтенштейновского герба, я занята тем, что стараюсь понять: кому принадлежит этот дом. Одинокому мужчине, одинокой женщине, семье без детей, семье с детьми, семье без детей, но с собакой; семье с детьми, собаками и кошками… Одинокий мужчина, в свою очередь, может оказаться затворником, преуспевающим интеллектуалом, бизнесменом, топ-менеджером, сочинителем детективов (на их написании можно сколотить весьма неплохой капиталец); плейбоем, который таскает сюда по миллиону баб на каждый уик-энд… Растения в горшках нейтральны и подсказки от них не дождешься, то же можно сказать и о тарелках. Нейтральны два плетеных кресла, низкий стол из ротанга и полуметровая кариатида, чья голова венчается огромной пепельницей из оникса.
Одно ясно точно: детей здесь отродясь не бывало, равно как и собак. Иначе обязательно нашлись бы следы их присутствия: растерзанный резиновый мячик или позабытая в предотъездной суматохе игрушка.
Кико толкает дверь и исчезает внутри дома. Мне остается лишь последовать за ним.
А следовать нужно было раньше, хотя бы на тридцать секунд, а не пялиться на кресла и кариатиду. Тогда бы я точно не упустила Кико из виду, теперь же он как будто растворился в пространстве огромного дома. Впрочем, оглядевшись по сторонам, я тут же забываю о своем ненормальном дружке. Здесь есть на что посмотреть, и, если бы я хотела довести завистницу-ВПЗР до инфаркта, я бы обязательно порекомендовала ей съездить на Эсперанцу. И своими глазами взглянуть на ту шоколадную жизнь, о которой она так страстно мечтает.
Мебели в большом холле немного, но вся она производит впечатление зашкаливающе дорогой: два
