каменистой дороге в сторону маяка?.. Позади осталось здание океанариума и еще какое-то здание, напоминающее летний ресторанчик. Не помню, видела ли я этот ресторанчик летом и работал ли он? Наверняка работал, он примыкает к лагуне, где находится единственный на острове песчаный пляж. Разглядеть что-либо за мутными окнами ресторанчика невозможно, к тому же они заставлены штабелями грязно-белых пластиковых стульев.
Дорога, по которой я еду к маяку, — единственная. По обеим сторонам от нее тянется унылая пустошь, кое-где разбавленная низким колючим кустарником, кажется, он называется «гарига». Я пытаюсь найти на дороге следы от велосипедных шин — тщетно. В какой-то момент крутить педали становится труднее: начался небольшой подъем, хотя по ландшафту этого не скажешь.
«Cara al mar» стремительно приближается, теперь я могу разглядеть его в подробностях. Он сложен из светлого пористого камня, слишком мягкого, чтобы противостоять стихии. Именно такое складывается впечатление, когда смотришь на иссеченные ветром и морем плиты. «Cara al mar» стоит на некоем подобии мыса, и он совершенно одинок: нет ни хозяйственных пристроек, ни сараюшек, — один лишь брезентовый навес, под которым (опять же!) ничего лет, кроме небольшой груды щеп и коротких суковатых веток.
Помнится, ВПЗР рассказывала мне об абстрактном желании стать смотрителем маяка. Чтобы это желание претворилось в жизнь, одного маяка недостаточно. Не мешало бы пристроить к нему кегельбан, кинотеатр со стереозвуком, ресторан средиземноморской кухни, ресторан быстрого питания, кофейню, кондитерскую, супермаркет и пыточную, где бы она вздергивала на дыбе своих литературно-критических недругов, заливала им в рот раскаленный свинец и капала водой на темя… Ах да — еще озерцо! Непременно с уточками, потому что эта
спасительницей мира Фонтанка и Летний сад, как вы далеко! 
Оскорбленная добродетель по имени ВПЗР намного ближе. Но где конкретно она находится, я без понятия. На короткое мгновение мне в голову закрадывается мысль, что она покинула остров; что за ней пришли сочиненные ею же яхтсмены — и вызволили из плена. А я осталась в одиночестве, вот ужас, так ужас!!! Впрочем, эту мысль я немедленно изгоняю: по причине ее полной бредовости.
Еще ни разу в жизни я не была на маяке, самое время узнать, что он из себя представляет. На практике, а не в теории. Маяки, как и люди, везде одинаковы, — не раз утверждала ВПЗР, большая поклонница фотоальбома некоего Сеппо Лоурела «Suomen Majakat».[29] На этот многостраничный и многопудовый талмуд мы наткнулись в книжном магазине города Иматра, куда периодически выезжаем «глотнуть воздуха просвещенной Европы», как выражается ВПЗР. Какое отношение финская провинциальная дыра имеет к «просвещенной Европе» — неясно. Но требовать от ВПЗР ясности и уж тем более логики — напрасный труд. Надо принимать к сведению все ее выкладки и соглашаться с ними — только так можно сохранить нервы и душевные силы.
А альбом «Suomen Majakat» так понравился ВПЗР, что она, не отходя от прилавка, захотела слиться с ним в экстазе. Поначалу даже рассматривался вариант «Альфа»
После воссоединения с «книгой всей жизни» и ее двухнедельного внимательного изучения я ждала, что ВПЗР разродится экзистенциальным романом, где все действие вертится вокруг маяка в каком-нибудь экзотическом уголке мира. Но этого так и не произошло.
Может быть, теперь произойдет?
Хотя Талего совсем не экзотичен. Нисколько.
И «Cara al mar» действительно напоминает все другие хрестоматийные маяки: взметнувшаяся к небу свеча из камня и кроха-домик, кое-как прилепленный к ее основанию.
К этому домику с тремя узкими, как бойницы, окнами и высоким крыльцом я и направилась.
Я не стала стучаться и сотрясать воздух бесполезным криком «Хозяева, ау!». Я поступила так же, как поступает ВПЗР, — просто толкнула дверь и все.
За дверью оказалось вполне обжитое помещение, не лишенное своеобразного уюта. Помещение состояло из трех комнат: довольно просторной гостиной и двух маленьких, узких, как пеналы, спален. Кухни не было — лишь небольшой закуток слева от входной двери. Туда с трудом помещались холодильник и небольшой обеденный стол с приставленными к нему стульями. На столе стояли микроволновка и чайник. Микроволновка и чайник были вполне современными, а холодильник — довольно старым. Когда-то белая эмаль дверцы пожелтела, а там, где раньше находилась металлическая нашлепка с названием фирмы, зияло темное пятно овальной формы.
В гостиной, куда я переместилась после беглого осмотра кухонного закутка, дела обстояли намного веселее. Сквозь побелку проступала старинная каменная кладка, местами неровная и шероховатая, — и это придавало стенам гостиной неизъяснимое очарование. На одной из них висели три живописных портрета в легких рамах: женский и два мужских. Живопись была так себе, вполне рядовая, чтобы не сказать — дилетантская. Очевидно, художник, забив на эмоциональную составляющую, добивался одного: фотографического сходства. Неизвестно, удалось ему это самое сходство или нет, но портретные персонажи получились невыразительными. В них не было жизни и не было истории жизни — вот что!.. Ничтожные и маловразумительные людишки, лишенные внутренних переживаний, лишенные страстей, — никому и в голову не придет оглянуться им вслед.
Просклоняв бездарного мазилу во всех известных мне падежах, я перевела взгляд ниже, на заложенный кирпичами камин. ВПЗР уж точно не потерпела бы такого варварства, такого безобразия! Она души не чает в открытом огне, причем — во всех его проявлениях. Будь то каминный огонь, или огонь в старинной печи, или пожар в коммуналке. Несколько лет назад мы специально ездили смотреть на горевшую синим пламенем газовую подстанцию. ВПЗР простояла в толпе зевак не меньше двух часов и вернулась к машине чрезвычайно вдохновленная.
…На каминной полке стояло несколько фотографий. И как раз эти фотографии, в отличие от портретов, наверняка понравились бы ВПЗР. Они не были семейными и не травили байки о нескольких поколениях смотрителей маяка. Совсем напротив — изображенные на них люди не имели никакого отношения к «Cara al mar». Вернее, один человек. Потому что героем почти всех снимков был именно один человек — мужчина. Он представал в разных возрастах и разных ипостасях. Совсем юным и постарше. Юноша неуловимо смахивал на негодяя Сабаса, а мужчина постарше — на святого и равноапостольного Катушкина. Как два совершенно непохожих человеческих типажа смогли уместиться в одном, осталось для меня неразрешимой загадкой. Видимо, Сабас Катушкин любил перевоплощаться. В мима с густо вымазанным белилами лицом, в средневекового испанского идальго, во вневременного Гамлета, в конкистадора, в военного моряка с судна «Usamo» (об этом свидетельствовала надпись на ленточке). Костюмы Сабаса Катушкина отличались известным разнообразием, но в них чувствовалась какая-то условность. Они не годились для постоянной носки и казались скроенными из совершенно несерьезного материала. С не простроченными, а всего лишь прихваченными на живую нитку швами. Пейзажи за спиной Сабаса Катушкина тоже отдавали условностью и театральщиной. А иногда он и вовсе фотографировался на черном фоне; позировал, как какой-нибудь актеришко…
Да нет, он и есть актер! — неожиданно осенило меня.
Тот самый актер, о котором говорил старина Фернандо-Рамон, — Курро!
— Так вот где ты обитаешь, Курро, — сказала я вслух. — Надо полагать, и твой брат Кико где-то поблизости? Ну что ж, давайте знакомиться!..
Но за неимением Курро и Кико в обозримом пространстве я продолжила знакомство исключительно с
