теперь же слышно легкое потрескивание, сквозь которое пробивается неясный, леденящий душу шепот: сдохни, сдохни, сдохни…
Нельзя сказать, что эта комбинация слов застает меня врасплох, совсем нет. У меня и ответ заготовлен, не менее убийственный, чем «сдохни, сдохни, сдохни».
— Неужели воображение кончилось?
— Сдохни… — шипит трубка.
— Сдохни сама, — парирую я и кладу трубку на рычаг, попутно отмечая, что и от нее тащит не мужскими и не женскими, а черно-белыми фотографическими духами.
Прилавок.
Так-так.
Ожидаемых мной постмодернистских сортирных откровений на нем нет, есть лишь одно-единственное имя — MARIA. Вернее —
MARIA MARIA MARIA MARIA MARIA MARIA —
от одного края прилавка до другого, около двух сотен одинаковых «Maria», а может, даже больше. Имена вырезаны ножом у самой кромки; работа довольно трудоемкая и занявшая много времени. Ложбинки и перекладины первых имен уже успели потускнеть, зато последние выглядят относительно свежими.
Присев на корточки, я рассматриваю внутреннее ребро прилавка. Оно попало в поле зрения случайно: ведь я присела только для того, чтобы поискать жестянки с дрянными тайнами. Но и ребро живет своей жизнью — и довольно интенсивной. Оно украшено еще одним повторяющимся именем: MANOLO.
«MARIA» и «MANOLO» не соединяются ни в одном штрихе, хотя и находятся в миллиметре друг от друга, Мария сверху, а Маноло снизу. Как это, должно быть, больно — смотреть друг на друга из зарубок на дереве и не мочь прикоснуться!.. Они и вместе — и не вместе, и расстояние между ними слишком мало, чтобы преодолеть его.
Это и есть квинтэссенция человеческих отношений, Ти, — сказала бы ВПЗР, — для полного счастья и гармонии всегда не хватает какого-нибудь сраного миллиметра.
Пошла ты к черту, ВПЗР!..
Несмотря на убийственную холодность твоих выводов, дерево, на котором вырезаны имена, теплое. И за каждой из Марий стоит свой собственный Маноло. Или нет: в тени каждой Марии спрятался Маноло. Или нет: Маноло — поверхность озера с черной водой, в которой отражаются луны-Марии. Или нет: белый кит Маноло выталкивает на поверхность свою возлюбленную, оставаясь при этом в глубине.
Белые киты нравятся мне больше всего, хотя они и редко заплывают в Средиземное море. А может, не заплывают вообще.
Оторвавшись наконец от созерцания китов, я переключаюсь на пространство под прилавком. Так и есть, жестянки присутствуют: две больших — от чая, с задумчивыми лирохвостами и довольно условным жизнерадостным китайцем («Chine Compagnie Coloniale»); одна — чуть поменьше и плоская, от сигар; еще одна — непонятно от чего, но пахнет розмарином и чуть-чуть корицей, должно быть, в ней хранили специи. Есть еще несколько морских раковин, все они знакомы мне: самая роскошная, «Charonia Tritonis», стоит в кабинете ВПЗР, на полке за стеклом. Другие, поплоше, включая «Lambis caracata» и «Conus betulinos», она приспособила под пепельницы. Хотя и пепельниц в доме полно, но ВПЗР предпочитает хранить в них свои серебряные цацки, браслеты, кольца, цепочки. Так обычно поступала Жанна Моро — собственно Жанна, а не Флоранс Карала; может быть — и сейчас поступает. А ВПЗР просто украла эту привычку у Жанны, как крадет все на свете.
«Charonia Tritonis» уже фигурировала в одном из романов, но тогда ее не прикладывали к уху. И не ссыпали в нее пепел и окурки. Из Charonia пили вино, разговаривая при этом о всяких глупостях и стараясь вытащить хоть какой-то смысл из подтекста. Неизвестно, дошел ли этот хренов смысл до читателя; наверное, дошел, если роман выдержал несколько переизданий и даже был выпущен в формате аудиокниги. За аудиокнигу ВПЗР получила сущие гроши, и во всем, как всегда, оказалась виновата я, тупая овца, а не литагент, не способная отщипнуть от толстомясых козлов-издателей кусок пожирнее.
Пошла ты к черту, ВПЗР!..
Чего точно не делали с Charonia герои — они не прикладывали ее к уху. А я — приложу. Буду банальной, как и полагается тупой овце.
«Сдохни, сдохни, сдохни», — нашептывает мне раковина. Свежая мысль.
Неужели — воображение кончилось?..
В жестяной коробке из-под сигар я нахожу целую кипу открыток — они моложе, чем книжные переплеты, и тем не менее их возраст тоже внушает почтение.
«Visitez l'afrique en avion» — с мужчиной в самолетном кресле, из самой глубины тридцатых прошлого века: еще один французский идиот, решивший отправиться в Африку самолетом.
Уинстон Черчилль на фоне звена бомбардировщиков дальней авиации и танковой колонны —
Колонна американских солдат, идущая прямиком во Вторую мировую и не менее внушительная, чем танковая:
В стопке открыток присутствуют Марлен Дитрих, рекламирующая БМВ, и Джемс Дин, рекламирующий кока-колу; два араба (
Обратная сторона.
На ней всегда можно найти что-нибудь интересное: обрывок фразы, которая впоследствии станет ключом к разгадке заявленной в прологе тайны (если ВПЗР, увлекшись стилистическими изысками, не забудет про тайну напрочь: такое случается, и довольно часто). Иногда присутствуют и просто интересные мысли, претендующие на афористичность и потому плохо запоминающиеся. На этот раз ничего выдающегося: ни одного послания, ни одного адреса, даже «сдохни-сдохни-сдохни» куда-то подевалось. Ни испанского варианта, ни так любимого ВПЗР искаженного французского. Но хорошо просматриваются какие- то пятна, пыльца цветов, засохшие ошметки птичьего помета, следы от раздавленных насекомых… Все это уже встречалось, и не раз, — особенно насекомые. «Мои инсектики, мои верноподданные имаго», — любовно называет их ВПЗР, был карнавал, и я нарядилась энтомологом.
Неужели — воображение кончилось?..
В тот самый момент, когда я уже готова смириться с этой мыслью и поставить на ВПЗР жирный крест, из вороха выскальзывает еще одна открытка, не замеченная мной ранее. Глаза под черной каской, на антрацитовом фоне (ни капли приятного и утешительного в этом остановившемся взгляде нет) — и подпись в самом низу:
Упссс.
Каким образом открытка вновь скрывается в стопке других, я понять не могу: наверное, я сама выронила ее, инстинктивно отшатнувшись от надписи. Но не это самое удивительное: перерыв и перетряхнув все, я так и не нахожу ее. Зато нахожу надпись — она перекочевала на обратную сторону почти каждой из открыток. «Не is watching you» предстает во множестве вариантов: основательный мужской почерк, летящий женский; совершенно безликие, но при этом ровные и четкие печатные буквы. Задворки Марлен Дитрих именно таковы: ровные и четкие. Тылы кока-кольного Джеймса Дина совсем иные: буквы заваливаются друг на друга и идут вразнос, как если бы их вывел ребенок или сумасшедший. Карандаши разной степени мягкости и остроты; перьевая ручка, разбрызгивающая вокруг себя микроскопические
