краска на туфельках облупилась, да и лицо пострадало от времени: оба глаза под еще четкими бровями стерты, зато рот остался в неприкосновенности. Одна сплошная красная полоска, похожая на скобку с загнутыми вверх концами.
Слепая балеринка улыбается, да-да!
И несмотря на преклонный возраст, все так же бодро перебирает ножками, подпрыгивая на металлическом стержне, — «пам-парампам-пам-пам», «пам-парампам-пам-пам»…
Завод уже давно должен был кончиться, но он почему-то не кончается.
Так не должно быть, это неправильно и противоречит всем существующим законам механики и элементарной логики. Но на логику всегда можно закрыть глаза, особенно когда у тебя их нет. Я вовсе не хочу быть слепой и болтаться на стержне, бесконтрольно (хотя и ритмично) суча ногами. Но на несколько мгновений я все же поменялась бы местами с балеринкой: только для того, чтобы увидеть лицо Кико целиком. Целиком, а не только его правую половину.
В зеркалах на откидывающейся крышке он не отражается. Ни в одном из шести.
Так не должно быть, ведь фрагменты своей собственной физиономии в паре зеркал я вижу прекрасно. И это — именно я, какой я себя знаю: двадцатипятилетняя симпатичная девушка по имени Тина. Ничего во мне не изменилось с тех пор, как я обнаружила, что лодки на Талего подвержены чрезвычайно редкой болезни под названием прогерия.
Быстрое, почти ураганное, преждевременное старение.
Оно настигает до этого вполне здоровых младенцев в возрасте одного года и тащит за собой целый воз старческих хворей. А параллельно с этим стареют кожа и внутренние органы, истончаются и становятся хрупкими кости, и редко кто из одряхлевших детей доживает хотя бы до двадцати. Удивительно, что ВПЗР еще ни разу не обращалась к такой вкусняшке, как тема прогерии, в своих надменных некрофильских романах… Удивительно и то, что я никогда не думала о них, как о некрофильских. Эстетских, и немного вычурных, и немного избыточных, и немного безграмотных, и немного лгущих себе и другим, и немного льстящих — да, но не некрофильских. Куда подевалась моя обычная лояльность? Неужели перекочевала на левую половину лица Кико, которая с некоторых пор стала мне недоступна?
Кико не отражается в зеркалах.
Но он не вампир, это было бы слишком просто, слепая балеринка все еще танцует. Сучит ножками в туфельках с остатками позолоты. Стержень, на котором она вертится, вбит в подобие крошечного помоста (под ним обычно скрывается валик с записанной мелодией). И по помосту растеклось какое-то темное пятно. Несвежее, давно высохшее, как будто в шкатулку кто-то неосторожно плеснул жидкостью. По характеру затека можно судить и о характере жидкости: она была вязкой. Она была несколько плотнее, чем просто вода. Вино? Ликер?.. Черт возьми, это — всего лишь пятно! Деталь, свидетельствующая о том, что ящик с балеринкой побывал в переделке. Лимонад? Растаявшее крем-брюле, которое так любят мальчики- мечтатели ли?.. Точный цвет пятна определить невозможно. Оно просто намного темнее, чем сам помост. Речь идет об оттенке. Только и всего.
Мне не нравится это пятно.
Намного больше, чем выцветшее платье, и слезшая позолота туфелек, и стертые глаза. И платье, и туфельки, и балеринкины глаза изнашивались постепенно, честно проживая свою игрушечную жизнь внутри шкатулки. А пятно возникло внезапно, настигло крошку-помост как… как… прогерия.
Проклятье! Слово, о котором я вспомнила минуту назад, колом стоит у меня в горле. Самопроизвольно набирается курсивом. Самопроизвольно меняет шрифты, чтобы предстать в наиболее выгодном свете и отложиться на подкорке:
ВПЗР — вот кто постоянно грешит сменой шрифтов в текстах; этой кичливой идиотке кажется, что именно так можно привлечь внимание к одной из ее мыслей, якобы претендующих на афористичность. И сколько бы ни убеждала ВПЗР ее редактор Лорик, что подобные графические экзерсисы только напрягают, раздражают и сбивают читателя с толку, ВПЗР продолжает гнуть свое. Прогерия,
Я злюсь, я почти что в бешенстве, но на фрагментах моей физиономии в зеркалах это никак не отражается.
И Кико не отражается. По-прежнему. И по-прежнему вращается вокруг своей оси балеринка. А проклятое «пам-парампам-пам-пам», вместо того чтобы сдохнуть в конвульсиях, лишь набирает темп.
Помостик с затекшим пятном окружают углубления, похожие на оркестровые ямы; их всего лишь пять, в отличие от секстета зеркал на откидывающейся крышке. Два узких, вплотную примыкающих к задней стенке, переложены синим бархатом. Еще два — пошире и поглубже, но без всякого бархата. И еще одно, самое широкое и длинное: оно идет через всю переднюю панель.
Ну конечно, во всех этих отделениях должны храниться драгоценности: серьги, бусы, браслеты, цепочки с кулонами, камеи, а синий бархат предназначен для колец!.. Чтобы некая женщина, совсем необязательно мечтательница (у мечтательниц отродясь не бывает такого количества побрякушек), каждый вечер вставляла их в бархат в определенном порядке — сапфир, рубин, топаз, аметист. И в том же порядке вынимала по утрам.
Но в синий бархат не утоплено ни одного кольца.
Отделения для браслетов и камей — пусты.
И лишь самое большое отделение, предназначенное для бус и — частично — для цепочек с кулонами, переполнено. Странно, я не могу разобрать, что именно лежит там, хотя явственно вижу остальные детали: дырчатое, пожелтевшее платье балеринки, продольную темную полосу на третьем слева зеркале, себя — в первом и втором; потертости на синем бархате, сколотый кусочек дерева на уголке самой шкатулки. Но стоит мне перевести взгляд чуть ближе, к отделению для бус, — и тут же возникает расфокусировка, как если бы я страдала близорукостью.
Или — дальнозоркостью.
Я не знаю, чем отличается близорукость от дальнозоркости, и до сих пор не возникало ни единого повода познакомиться с ними поближе: зрение никогда не подводило меня. Не должно подвести и сейчас. И чтобы лишний раз убедиться в этом, я поворачиваю голову к Кико, к его четкому, как будто вырезанному из жести профилю…
Вот черт!
Теперь он вовсе не такой четкий, каким был минуту назад. Минуту или около того, точнее определить не получается, — но именно тогда я взглянула на него последний раз и увидела крошку в уголке губ, благополучно слизанную. В любом случае, это произошло раньше, чем дурацкий мотивчик стал убыстряться. Профиль Кико совсем нечеткий, совсем! Однозначную воинственную жесть сменила бумага, такая тонкая, что кажется — она вот-вот порвется! Улетит от неосторожного дуновения, от внезапного ворвавшегося в помещение сквозняка. И хотя ветра в букинистическом нет, профиль Кико колеблется, как подхваченный потоком воздушный змей. Вся, абсолютно вся правая половина лица — от висков и лба до подбородка — подверглась изменениям.
Я бы назвала их возрастными.
Да, да, за считаные секунды Кико стареет лет на двадцать!.. И его кожа, до сих пор почти идеальная, идет трещинами, как идет трещинами пересохшая земля в пустыне. И тепло… Нет, скорее — жар, я явственно ощущаю жар! И вижу легкую дымку, окутавшую лоб; и маленькие смерчи дрожащего раскаленного воздуха, которые поднимаются прямиком из носогубных складок. Картина среднестатистической пустыни воспроизведена полностью, остается добавить несколько штрихов: череп животного на переднем плане (для этого сгодится обращенная ко мне часть скулы). И — ящерицу, выглядывающую из-за складки века.
Вот о чем я думаю: о пустыне, черепе и ящерице. Но о черепе и ящерице — больше всего. Только о них, а не о состарившемся в магико-реалистическом духе Кико. И о том, куда бы пристроить этот немудреный реквизит, чтобы он выглядел максимально живописно. Настолько живописно, что метафора кожи как растрескавшейся земли оказалась бы доведенной до абсолюта. Или до абсурда, что в данном конкретном случае — одно и то же.
