коснуться плеча рукой, а потом долго извиняться, объясняя: это ошибка. Еще бы, по сравнению с Ханной все женщины — ошибка. В тумане, в пелене дождя есть опасность столкнуться с другими — теми, кто тоже всю жизнь ищет Ханну. Они не воспринимаются как соперники, скорее — как товарищи по несчастью. С ними можно выпить кофе в кофейне, тайком друг от друга разглядывая салфетки: вдруг обнаружится послание от Ханны?
Посланий от Ханны нет. Нет вестей. Нет.
Есть только лайковые перчатки, слабо пахнущие духами (базилик и чуть-чуть ванили). Те, другие, тоже могут предъявить лайковые перчатки, слабо пахнущие духами (сандал и чуть-чуть жимолости). Сандал, как нота в парфюмерной композиции, был популярен лет тридцать назад, жимолость — пятьдесят, сколько на самом деле лет Ханне?.. Сколько лет любви и как долго она длится? Долго, очень долго, пятьсот страниц и даже семьсот.
Ханна — и есть любовь, которую ищут все и не находит никто. Ускользающая любовь, потому что другой любви не бывает.
И назвать рыжеволосую, большеротую Ханну — Ханну-писательницу, Ханну-соблазнительницу — убийственной аббревиатурой «ВПЗР» не поворачивается язык. К тому же среди ее поклонников были не только юноши с украденными сердцами, — шансонье Анри Сальвадор. Песня из музыкального автомата все не кончается, и я слышу припев, с одним — единственным словом: Ханна.
Ханна-Ханна-Ханна.
Это уже слишком.
Даже для романа в семьсот страниц. Даже — в пятьсот.
— Пожалуй, — говорит Ханна-писательница. — Это уже слишком.
И ее прекрасный большой рот съеживается до размеров обычного вэпэзээровского рта. И роскошные рыжие волосы теряют свою ослепительность. Теперь я явственно вижу темные корни и проступающую местами седину.
ВПЗР!..
ВПЗР, а вовсе не ускользнувшая от всех Ханна, сидит сейчас передо мной. Она точно такая же, какой я всегда знала ее. Ну почти такая же. Если к ее сорока четырем прибавить лишний десяток. И полутемные- полуседые волосы плохо прокрашены, вот бедняжка!.. Возможно, ей никогда не хотелось бы выглядеть именно так, но время неумолимо. Слишком безжалостно, слишком — его не смягчишь мантрами о ста сорока четырех тысячах бессмертных. Бессмертия нет, все приходит к логическому финалу с выпирающей из-под крашеных волос сединой. И пройти свой путь с достоинством, с гордо поднятой головой удается далеко не каждому.
ВПЗР, кажется, удалось.
И в этой жимолостной ВПЗР; в ВПЗР, увитой базиликом, гораздо больше правды, чем в ускользающей Ханне. Потому, что ускользнуть с маленького острова невозможно. И еще потому, что юношей, у которых можно украсть сердце, здесь нет. А красть сердце у того единственного, кто здесь есть, — бессмысленное занятие, Вдруг оно — такое же нарисованное, как и глаза?
— Гораздо больше правды, — вторит мне ВПЗР, прямо на глазах старея еще лет на пять и избавляясь от неестественного рыжего.
Теперь есть только седина и изящно вплетенные в нее темные пряди. Изменения так стремительны, что ужаснули бы меня, если бы… не были такими завораживающими. И еще — новая ВПЗР успокаивает. Просто успокаивает — и все. Ведь теперь она — воплощение мудрости и опыта, нетривиальности и ясности ума. При желании в сложившийся образ можно добавить еще несколько черт; процарапать их тонкой нервной иглой. Юмор (нет — нет, скорее — мягкая ирония), внутреннее благородство, аристократизм… Впрочем, зная ВПЗР много лет, — не слишком ли я погорячилась с аристократизмом?
— Нет. — Лоб ВПЗР делается просторнее, линия бровей — четче, а простоватый и слегка расплывчатый овал лица — суше.
Так и есть, передо мной сидит очень породистая пожилая женщина, но в ней просматривается и кое- что еще: природный авантюризм, вот что!.. Тот самый природный авантюризм, который заставлял девушек из хороших семей отправляться бог знает куда, бог знает зачем; влюбляться в искателей приключений и следовать за ними на край света; влюбляться в прекраснодушные идеи всеобщего равенства и следовать за ними на край света. Миссионерствовать, левачить, стрелять из всех видов огнестрельного оружия, носить мужскую одежду и пыльные мягкие сапоги, курить сигары и свободно говорить на нескольких языках и еще на нескольких диалектах. На африкаанс она говорит тоже, но при чем здесь африкаанс? ВПЗР успела побывать в Южной Африке за те пятнадцать лет, что пролетели с ее сорока четырехлетия? За пятнадцать лет можно успеть побывать где угодно, если задаться такой целью. Но откуда я могу знать, что это правда? — в те несколько секунд, что прошли с преображения ВПЗР, ни один язык выучить невозможно. Да и зачем африкаанс здесь, на Талего? Он не имеет никакой практической ценности. А вот испанский…
— Нет. — ВПЗР, авантюристка и аристократка в прошлом, поднимает хорошо прописанную с недавних пор бровь. — Это было бы слишком просто, Ти.
— Вы о чем? — Мне все же лучше сесть. Иначе ноги мои подкосятся окончательно.
— О вдохновении, о чем же еще. Наивно полагать, что главная книга моей: жизни будет написана с легкостью.
О какой книге идет речь? Не той ли, чья первая страница была с помпой зачитана мне совсем недавно, несколько дней назад, когда ВПЗР еще разминалась в секторе своих сорока четырех перед прыжком в шестидесятилетие? Я помню ее начало почти дословно: «Эта комната с видом на дождь — единственное место, где я могу укрыться после постигшей меня катастрофы, в соседней живет парень из Чехии, он разводит садовых улиток в маленьком аквариуме и мечтает познакомиться с марокканкой из дома напротив, он так же несчастен, как и я».
Слабовато для главной книги жизни. Слабовато для аристократки, для авантюристки в пыльных мягких сапогах. Неужели, дожив до седин с вплетенными в них темными прядями и изучив таинственный, романтический и почти недостижимый для большинства людей африкаанс, нельзя придумать ничего более впечатляющего, чем парень из Чехии и улитки в маленьком аквариуме?..
И все же это намного лучше, чем мертвое тело в большом.
Безопаснее.
Вот и нет, Ти, вот и нет!.. Главная книга жизни может быть какой угодно, но только — не безопасной.
Это сказала я? Или — ВПЗР?
Царственных, иссеченных мелкими морщинками губ она не разжимала, это точно. Разве что — несколько раз стукнула пальцами по клавиатуре.
— Как прошел день, Ти? — Теперь губы разжались, и вопрос явно адресован мне.
— Странно. Все здесь — очень странно. Вы не находите?
— Жизнь вообще странная штука.
— И то, что происходит на острове, вас нисколько не волнует?
— Меня волнует моя книга. А все остальное может подождать.
— Как долго?
Пятьсот страниц. Или даже семьсот.
— Я ходила к лодкам…
— Да-да, ты собиралась пойти к лодкам, я помню. И что?
Если я расскажу ВПЗР о страдающих прогерией лодках; о том, что они никак не договорятся со своими собственными именами; о том, что одни ключи ржавеют прямо у меня в руках, а другие — висят на багрово-фиолетовой полосе, оставленной от удавки, —
как она отреагирует?
Я уже задавалась этим вопросом, и у меня даже возникло несколько вариантов гипотетических ответов. Но тогда вопросы были обращены к беспринципному и аморальному фрику. А сейчас? К кому они могут быть обращены сейчас?..
— Все плохо, — говорю я.
— И это странно? — рассеянно спрашивает ВПЗР.
— Это просто плохо.
