— И что не так с лодками?
Все, все не так. Самое время рассказать о временной ловушке, подстроенной Талего. И попросить ВПЗР отправиться со мной на причал. Может быть, ей удастся то, что до сих не удавалось мне, — договориться с островом.
— Вы, конечно, посчитаете меня сумасшедшей, но…
— Не посчитаю. — ВПЗР смотрит на меня в упор и улыбается. Мягкой иронической улыбкой. — Я и сама всегда была малость не в себе… Так что объективности от меня не дождешься.
— В вопросах сумасшествия?
— В вопросах сумасшествия — тоже. Что не так с лодками?
Все, все не так, но — я не могу… не могу вспомнить, что именно!.. Проклятье, в данную конкретную секунду, в момент, когда ВПЗР ждет ответа, — не могу. Память, никогда не изменявшая мне, вдруг изменила. И с кем — с моим собственным, одеревеневшим языком! Он застрял во рту куском бесполезного мяса, он и двинуться не может. Или — наоборот — он не двигается вполне осознанно, сидит на вышке, взметнувшейся прямиком из трахеи, зорко наблюдая за происходящим. Маленький солдат со снайперской винтовкой в руке.
— В баках нет топлива? — высказывает предположение ВПЗР.
Пойманная в перекрестье прицела, я послушно киваю головой: вполне возможно, что в баках нет топлива, вполне.
— Ни один из ключей не подходит ни к одному двигателю?
И снова я киваю головой: вполне возможно, что не подходят ключи, вполне.
— Значит, выбраться отсюда нельзя?
— Мне, во всяком случае, не удалось. — Наконец-то мой язык начинает проявляет первые признаки жизни. — Может быть, вам…
— Если это не удалось тебе, почему со мной все должно быть по-другому? Я не собираюсь искать топливо и уж тем более — ключи. И я никуда не собираюсь уезжать.
— Несмотря на то, что возникли проблемы с вдохновением?
— Несмотря ни на что. Вдруг оно вернется — а меня нет на месте. Мне бы не хотелось его расстраивать.
Вот он! — повод напомнить ВПЗР о трупе в океанариуме. И о необъяснимом отсутствии тех, кто должен был присутствовать здесь. И о многом другом, вызывающем гораздо большие основания для расстройства. И лодки… Провал в памяти оказался недолгим, и я могла бы во всех подробностях рассказать о том, как время разрушало их в считаные секунды. Совсем как… совсем как в те же считаные секунды оно создало новую ВПЗР. Взирающую сейчас на меня с мягкой иронической улыбкой. Но… «мне бы не хотелось его расстраивать» выглядит стеной, сложенной из больших необработанных камней. Щели в них намертво залиты раствором — все. Кроме одной, недостаточно широкой, чтобы пропихнуть сквозь нее рассказ о лодках.
Ну да, сквозь эту щель может просочиться что-то еще, какая-нибудь другая, нейтральная фраза для поддержания диалога. Но жирдяйский, неуклюжий рассказ о лодках с массой дряблых подробностей точно не пролезет.
Кто диктует мне эти правила? Кто указывает, что говорить, а что — нет?
Голова писателя? Но вот он — писатель, чья голова так меня беспокоит. Сидит передо мной и улыбается. Не совсем тот, к которому я привыкла, но он называет меня Ти, следовательно — хорошо знает меня. Следовательно — я хорошо знаю его. И его обычную манеру поддерживать разговор, разве что — слегка смягченную.
— Ты чем-то озабочена, Ти? Ты неважно выглядишь.
Сказать ей, что и она — изменилась? Постарела лет на пятнадцать? Или — больше, чем на тридцатник, исходя из тех двадцати семи, которые она вечно себе приписывает? Нет, этот пассаж тоже не протиснется через дурацкую неудобную щель в стене.
— Погода просто ужасающая…
— Не знала, что ты такая метеозависимая. И что обычные сезонные явления в состоянии выбить тебя из колеи.
— Мне просто не нравится этот туман. Вот и все.
— Разве на улице туман? Мне казалось что… — Тут ВПЗР неожиданно замирает.
Жаль, что я не успела дать себе клятву ничему не удивляться, ВПЗР замирает так, как замерла бы картинка в телевизоре. На полуслове, прикрыв глаза. Это могло бы выглядеть красиво, если бы глаза прикрылись полностью. Но они прикрылись не полностью, я вижу часть зрачка, мертво блестящую, — и это неприятно. Что заставило ВПЗР застыть на полуслове? Упоминание, что на улице туман? «Этот туман», сказала я, очевидно, имея в виду его свойства: хранить в себе печальные, а иногда — ужасные вести. Но никаких вестей не поступало, и ужаса не случилось тоже, просто «этот туман» ведет себя совсем не так, как прочие туманы, в нем что-то есть (печальное, ужасное?) — и это «что-то» может наброситься на тебя в любой момент. Совсем как у Стивена Кинга…
Стоп.
У Стивена Кинга, кажется, была вещичка, которая так и называлась — «Туман», и туман в ней был кровожаден, и заставлял людей становиться кровожадными, и все это заканчивалось обычной для Кинга мясорубкой, и запоздалыми философскими сожалениями о сволочной природе человека. А ВПЗР всегда хотелось написать зубодробительный хоррор в стиле Кинга, — отсюда и прямое заимствование…
Стоп.
Кажется, она больше не хочет заимствований, не хочет еще одного карманного формата. Не хочет вечно болтаться в чьем-то, уже изобретенном «стиле», как дерьмо в проруби. Она хочет быть собой, вот только — какой именно? Из-за тумана, вплотную придвинувшегося к окнам кафе, — не разглядеть…
Да-да, туман, от которого мне удалось избавиться, войдя сюда, облепил теперь стекла. Колыхающаяся, похожая на кисель масса стоит теперь на уровне дверной ручки, но все же не решается войти. Пока еще — не решается.
Разве на улице туман? Вот проклятье!..
— Эй, — пытаюсь я окликнуть застывшую ВПЗР. — Эй?
— …Мне казалось, что полдня шел снег… — Слава богу, в игре «замри-умри-воскресни» наступил самый благостный, финальный этап. Картинка с ВПЗР снова оживает. — Да он и сейчас идет, посмотри!
Так и есть. Снег.
И никакого тумана, секунду назад стучавшегося в дверь.
Когда только одна стихия успела сменить другую? — я пропустила этот переход, пропустила!.. Или — я тоже замирала, подобно ВПЗР? И если так, прикрывала ли я глаза? И как это выглядело со стороны?
Ты неважно выглядишь, Ти.
Снег.
Его крупные, размягченные хлопья бьются в стекла с глухим стуком, как будто тому, кто сидит наверху и инициирует этот артобстрел, не хватает сил, чтобы слепить настоящий, полноценный снежок. Не хватает сил в руках (они слабые, детские?)… Или все время приходится отвлекаться на другие дела? Иные, связанные с катастрофами, стихийными и человеческими бедствиями вне Талего. А Талего — островок вполне самостоятельный, он и сам со всем справится, без постороннего вмешательства.
Снег.
Здесь, на Средиземноморье, быть его не должно. Но, может, лет через пятнадцать, когда ВПЗР предстала передо мной аристократкой и авантюристкой в мягких пыльных сапогах и с такой же мягкой иронической улыбкой, способствующей изучению языка африкаанс, — может, тогда снегом здесь никого не удивишь.
Мне хочется взглянуть на мягкие пыльные сапоги. Желание так велико, что я даже не ищу повод, чтобы осуществить его (уронить салфетницу, уронить ложку), просто нагибаюсь и заглядываю под стол. Естественно, никаких мягких, пыльных сапог не обнаруживается (не мешало бы проверить ВПЗР еще и на знание африкаанс) — всего лишь ботинки фирмы «Kowalski», нежно-сиреневого цвета. Харизматичные говноступы, — вот как выражалась о них ВПЗР, когда ей было сорок четыре. Она с ума сходила по этим ботинкам, когда впервые увидела их пару лет назад в маленьком магазинчике в Мадриде, натурально —
