круизное судно максимальной тоннажности, а дом… Все мои надежды связаны с восхитительным, добросердечным домом под красной черепицей. Только бы оказаться в нем!..
— Вы просто не видели тот остров.
— Мне вполне хватает этого.
— А мне — нет.
— А что говорит идиот? Он ведь должен был просветить тебя насчет райского уголка, куда ты так рвешься.
— Ничего.
— Ты даже не удосужилась расспросить его?
— Я же объясняла… Это был странный разговор.
Но не более странный, чем разговоры, которые я в последнее время веду с ВПЗР. Инициатива в них принадлежит совсем не мне. Я не могу ни о чем расспрашивать, а заранее заготовленные вопросы не в состоянии сорваться с губ. А если случайно и срываются — ответа на них никто не дает. Куски получаемой информации никак не связаны между собой, они протухают подобно рыбе в забытом на берегу садке, — их остается только выбросить за ненадобностью.
— Ему все время что-то мешало разговору.
— Что же может помешать разговору?
— Ну, я не знаю… Сильный ветер, шорох шин. — Стоит ли говорить ВПЗР о той невидимой спице, которая то и дело пронзала мне ухо на обратном пути?..
— А нельзя было поговорить в более спокойной обстановке? А не тогда, когда тащишься на велосипеде?
— В спокойной обстановке Кико не разговаривает. Ну почти. Он произносит только одно слово…
— Наверняка это судьбоносное слово все может объяснить.
— Не знаю. Он говорит «пффф».
Несколько секунд ВПЗР непонимающе смотрит на меня.
— Как ты сказала? Повтори.
— Пффф.
— Пффф? — Непонимание сменяется брезгливым сочувствием (то ли к моей тупости, то ли к тупости Кико), после чего ВПЗР начинается смеяться. — Вот так просто — «пффф», и все?
— Так просто.
— Мне кажется, тебе активно не нравится это слово, Ти.
— Можно подумать, оно нравится вам. Кому бы то ни было вообще.
— Оно тебя раздражает, да?
— Нет.
— Это ведь не испанское слово?
— Это просто междометие… Что-то вроде междометия.
— Возможно, имеет смысл подождать. Чтобы это абстрактное междометие превратилось во что-то более удобоваримое.
— А почему оно должно превратиться?
— Потому что, начав говорить, уже не остановишься.
— Да нет же, он ведь уже разговаривал со мной! Просто разговоры были странные. Намного более странные, чем его «пффф». Как будто говорил не он…
За спиной ВПЗР раздается утробный звук, от которого я невольно вздрагиваю. И лишь мгновение спустя понимаю: булькнула вода в бойлере. Ничего пугающего — только вода.
— Не он? А кто?
— Я не знаю. Просто… это были разные голоса. Оба раза — мужские, но совсем-совсем разные. Непохожие друг на друга. Диаметрально противоположные.
— По тембру?
— И по тембру тоже.
— Твой новый друг — чревовещатель?
ВПЗР оживляется, но совсем не потому, что ее греет мысль об островном идиоте, неожиданно дли самого себя оказавшемся чревовещателем. Ей просто нравится само слово. Секунду назад она и думать о нем не думала; секунду назад слово было ничем, унылой металлической коробкой (одной из миллиона коробок со словами, которые хранятся в пыльном архиве ее башки). И вот, совершенно случайно, вэпэзээровский взгляд упал на эту сраную коробку, хотя мог бы упасть на коробки по соседству, с надписями «свингер», или «херес», или — «томми-ган». Но слову «чревовещатель» повезло больше других, да и коробка, в которой оно лежит (на самом дне, скрючившись, как личинка тутового шелкопряда), достаточно велика. Самая большая коробка в отсеке, намного больше «хереса». В нее можно впихнуть все, что угодно: придуманную историю жизни чревовещателя, придуманные истории жизней людей, которые его окружают, придуманные преступления и проступки, придуманные грязные тайны, только и мечтающие о том, чтобы выбраться на волю из глубин живота. А еще… Еще чревовещатель может внезапно впадать в транс и говорить голосами умерших людей. И, сам того не подозревая, предупреждает о возможных опасностях, — и это может поднять хромавший доселе сюжет на недосягаемую беллетристическую высоту.
Кико тоже предупреждал об опасности, но это было расплывчатое предупреждение, непрофессиональное.
— Он не чревовещатель.
— Ну, если голоса, как ты утверждаешь, были разные, а Кико — один… Или вас там собралась целая компания на один злосчастный велосипед?
— Нет, нас было только двое. А есть другое объяснение?
— Это — самое приемлемое. Хотя… Если он подражает жестам, то почему бы ему не подражать голосам?
Если это и было подражание — то довольно осмысленное, а не какое-нибудь попугайское. И он разговаривал именно со мной. Вопросы вытекали из ответов, а ответы — из вопросов. Нет-нет, Кико точно знал, о чем он говорит и с кем. Жаль, что я не могу сказать о себе того же.
— Он намекнул, что здесь небезопасно.
— И предложил тебе отправиться на тот остров?
— Нет, об острове я узнала позже, сама.
— И ты не расспросила его поподробнее?
— Мы разговаривали совсем о другом на обратном пути.
— О женщине?
— О женщине, да.
— А потом?
— Потом он привез меня сюда. И сделал вид, что разговора не было. А когда я попыталась расспросить его и уточнить кое-какие детали — отделался своим дурацким «пффф».
Не мешало бы сказать о том, что «пффф» появилось чуть раньше, когда Кико застукал меня с медальоном у ниши с
— Я кое-что нашла на маяке.
— Кроме телескопа?
— Да. Сейчас…
Сунув руку в карман куртки, я пытаюсь извлечь медальон. Но пальцы наталкиваются лишь на пустоту, в которой несется по раз и навсегда заданным траекториям обычный карманный мусор: пара монет, окаменевшие карамельки, картонка со спичками из ресторана «Русская рыбалка», где в прошлом году мы отмечали день рождения ВПЗР (за год я так и не удосужилась ее выложить), — а медальона нет.
Нет.
Хотя я точно помню, что положила его именно в этот карман. Может быть — в другой?.. В другом обнаруживается еще горсть мелочи, фильтр для самокрутки (этот-то как сюда попал?) и что-то сложенное вчетверо и совсем уж несанкционированное. Листок плотного картона? Слишком неудобный и слишком
