Мария в поисках кита

попасть в свою комнату (уж там-то меня не настигнет ни один из возможных Апокалипсисов, а если думать по-другому — то проще удавиться).

Уж там-то меня не настигнет, нет!..

Так думаю я и оказываюсь неправа. В моей тихой и безопасной до сегодняшнего дня комнате, прямо на кровати, стоит музыкальная шкатулка, оставленная мной в букинистическом. Она и сейчас там.

Сейчас, пока я, выбиваясь из сил, пишу все это. И пока я не выбилась окончательно, —

Спокойной ночи и удачи».

«19 января.

Пустой день внутри пустого дома.

Не потому, что я не могу выйти, — все дверные ручки поддаются, все окна распахиваются настежь. При желании я могу оказаться в садике с одинокой сосной, и уйти дальше — к морю, или к собору, или к океанариуму. Или направиться в кафе.

Но в садике меня ждет куртка Сабаса, а у моря — обездвиженные и неповоротливые лодки, а в океанариуме — труп Маноло, а в кафе — беспринципный и аморальный фрик. Паучья самка, ткущая и ткущая свою липкую словесную паутину.

Никого из них я не хочу видеть.

Никого.

Я не хочу видеть даже сиреневые ботинки Кико, а других не будет, — это ясно как божий день. Для того, чтобы увидеть другие ботинки на Кико, нужно увидеть другого Кико (следовательно, подняться на маяк и навести окуляр телескопа на остров). Не факт, что Кико снова попадет в поле зрения, — на велосипеде или без него. Но, если я буду терпеливой, возможно, мне удастся увидеть кого-то еще. Майтэ, Анхеля- Эусебио, каким я запомнила его по лету. Курро — бывшего актера и брата Кико: я сразу пойму, что это — Курро, ведь я видела его фотографии, вопрос лишь в том, будет ли он в шапочке marinerito. Курро вполне может беседовать с Анхелем-Эусебио, и возле них будут отираться кошки. А если из кафе выйдет еще один человек — с судком для пищи (para llevar)[48] и кофе в картонном стаканчике, я буду точно знать, что это — кто-то из приезжих.

Э-э… Свен.

Он приехал не один, а со своей аппаратурой для изучения китов, редко заплывающих в Средиземное море. Аппаратура тоже найдется: где-нибудь за океанариумом или на противоположной маяку оконечности острова, расставленная в шахматном порядке (почему мне кажется, что все высоколобые научные приборы числом больше двух должны быть расставлены в шахматном порядке?). Еще одно предназначение аппаратуры — помимо проведения необходимых исследований и замеров снимать с окружающего ландшафта налет сюрреалистичности. Инфернальности, как сказала бы паучья самка ВПЗР.

В обществе высокоточной техники редко сходишь с ума.

Возможно, я даже увижу китов — даром, что ли, неведомый мне Свен тащил сюда столько специальных причиндал? — киты не должны подвести его. Настоящие киты, а не те, у кого женские головы. Настоящие киты никогда никого не подводят, не то что женщины.

Возможно, я увижу Сабаса — ведь он должен вернуться за своей курткой!..

Мысль о Сабасе наполняет меня неожиданным теплом, в моем воображении он неотделим теперь от голоса Кико на пути к маяку. Запах этого голоса преследует меня — терпкий и свежий, можжевеловый, я и проснулась от этого запаха.

Непонятно, откуда он исходит, но это — не освежитель, не отдушка, не эссенция. И не парфюм. Что-то очень настоящее. Единственное, что можно считать настоящим и безусловным. Сказать что-то подобное о себя я не могу. Это же касается Кико (в сиреневых ботинках и с нарисованными глазами) и ВПЗР (приклеенной к стулу в кафе).

Все мы — не движемся, хотя и совершаем движения.

Впрочем, я могу говорить только о себе.

Этим утром я забываю почистить зубы. Потом — вспоминаю, что не почистила, но не делаю ничего, чтобы исправить эту досадную гигиеническую оплошность. Я захожу в ванную только для того, чтобы посмотреть на себя в зеркало: все ли в порядке с глазами?

С ними все в порядке.

Очевидно, они играют какую-то роль в повествовании, вот ВПЗР и пощадила их, оставила такими, какими они были всегда: настоящими, карими.

Или они были совсем не карими, до того, как мы высадились на Талего?

Я не помню точно, вот проклятье! Я ни в чем не уверена, ни в чем.

Возможно, в каком-нибудь из файлов с дневниками я найду описание собственных глаз. С этой мыслью я приступаю к перетряхиванию личных архивов, но не обнаруживаю ничего, кроме самого последнего по времени «Lost, Angry & Unlucky». Еще полчаса поисков — и я добираюсь до файла «Melancholisch Schund» (восстановлен). Судьба остальных дневниковых записей неизвестна, но почему-то это мало волнует меня. Если уж кто-то вторгся в мою голову и творит там, что хочет, — стоит ли жалеть о перлюстрации каких-то жалких дневников?

Но восстановленный файл «Melancholisch Schund» все же стоит открыть.

Чем больше я читаю его, тем больше кажусь себе одной из пасторальных японок с открытки: той, что сидит чуть дальше от моря, чем ее подруга. Мне остается только следить за тем, как где-то у горизонта проплывает лайнер пароходной компании «Messageries- Maritimes», сверкающий множеством огней. Где-то там, на одной из палуб, прогуливается моя жизнь до Талего, местами — забавная, местами — невыносимая, местами — исполненная надежд, но это — не самые важные определения.

Моя прошлая жизнь — понятна и управляема.

В ней нет места сверхъестественному, если, конечно, речь не идет о сверхъестественной гордыне, строптивости, себялюбии и эгоизме ВПЗР. Я пытаюсь вычислить, сколько же времени прошло с того момента, как «Pilar-44» пришвартовалась к острову и мы оказались в объятьях гребаного Талего. По всему выходит — не больше недели.

А мне кажется, что прошла вечность.

Или… ровно столько времени, сколько ВПЗР тратит на написание двух третей любого из своих романов. Обычно это растягивается на долгие месяцы, и возникает хроническая усталость, тянущая за собой ненависть к опостылевшим героям. Настолько сильную, что оставшуюся треть она попросту сливает за пару недель.

В каком месте сюжета я нахожусь?

Что, если уже пришло время возненавидеть меня и слить за ненадобностью?

Нет-нет, — успокаиваю я себя, прошло слишком мало времени, чтобы ненависть стала всеобъемлющей. Неделя, всего лишь неделя.

Неделя ровно ничего не значит. Для Питера. И наверное, для Мадрида с его футбольной командой и солнечными сторонами улиц, где улыбки самых красивых женщин раздаются просто так. Она ничего не значит для Валенсии с ее футбольной командой и букмекерскими конторами. Даже для Санта-Полы, где место красавца-катера «Ballena» всегда занято старым корытом «Pilar-44». Но о том, как движется время на Талего, мне неизвестно ничего.

Здесь что-то не так.

Здесь всё — не так.

Отросшие больше положенного волосы ВПЗР, темные корни вперемешку с пегими, — их я видела в телескоп и подумала тогда: так отрасти за неделю они не могли, этим выползшим корням не меньше месяца. Или двух, раньше ВПЗР никогда так себя не запускала. Я… Я не позволяла ей запустить себя. Почему же теперь позволила?

Этот вопрос волнует меня не меньше, чем относительность времени на Талего. Или возможное напластование одного времени на другое (и такие идиотские мысли приходят мне в голову). Будучи там, наверху, и глядя в телескоп, я наблюдала за одной ВПЗР, а спустившись, увидела другую. Ну не совсем