наваждение закончится. И снова появится безопасный и сентиментальный девичий локон, а вместе с ним вернется терпкий и свежий запах можжевельника…
Все напрасно.
Блоха и не думает исчезать.
— М-м-м… — В самый последний момент я подменяю готовое сорваться с губ «Мария» вполне объяснимым в данной ситуации словом: — Мерзость, мерзость, ффу!..
Зажав в руке медальон, я отправляюсь в ванную — стряхнуть мерзость и хорошенько вымыть ладонь, чтобы и следа не осталось. И там же, под ярким мертвенным светом люминесцентной лампы, снова вглядываюсь в обе фотографии:
MANOLO — справа, MARIA — слева.
Снимок Марии идеально вписывается в окружность медальона, о Маноло же такого не скажешь. Нет- нет, фотография простака сидит плотно, как и положено медальонной фотографии, — тогда почему у меня возникает ощущение, что он хочет меня обмануть? Представить ситуацию не совсем так, как было на самом деле? Совсем не так. Как будто наивный и безыскусный простак занял не свое место. Стул, ему не принадлежащий. Кресло в ложе для vip-персон, куда он просочился, имея лишь жалую контрамарку. С трудом добытую проходку на два лица, а его девушка в очередной раз не пришла на свидание. Обычное дело, если речь заходит о таких бесцветных и туповатых типах, как Маноло. Девушки, не опускаются до свиданий с ними, а в телефонах, которые им (путем унижений и мелкого выклянчивания) удается заполучить, неверными оказываются восемь цифр из одиннадцати.
Бедный Маноло, мне его нисколько не жаль!
Оттого я и поддеваю его фотографию ногтем, и она легко поддается, даже слишком легко. И в этом — суть всех простаков по имени Маноло: они всегда сдаются без боя. Они не борются за свое невозможное и даже возможное счастье: уползают, поджав хвост.
Я кладу фотографию на край раковины и тут же забываю о ней, сосредоточившись на медальоне. На том, что могло быть скрыто там раньше.
И тут меня поджидает разочарование.
Внутри ничего нет.
Ничего, кроме золотых и абсолютно пустынных стенок. И — белого бесформенного пятна, почти зеркально повторяющего очертания рубина, который находится с противоположной стороны, прямо за Марией. А если точнее — бело-желтого, где белое — остатки плотной бумаги, а желтое — проступившие капли клея.
Вот оно что!
Того, кто был здесь раньше, просто приклеили намертво, пригвоздили — прежде чем упрятать под крышку. С тем, кто был здесь раньше, ни за что не хотели бы расстаться, а Маноло — самозванец!.. В этом я убеждаюсь, едва взглянув на оборотную сторону крошечной фотографии с простаком. Она абсолютно ровная, чистая, никаких повреждений, верхний бумажный слой нигде не нарушен.
Все, что требовалось доказать: Маноло — случайность.
Не то что бело-желтое пятно. Не то что сама Мария, вытащить ее фотографию мне так и не удалось. Даже при помощи маникюрных ножниц. То есть я могла бы проделать это и довести операцию с ножницами до логического конца, но это означало бы безнадежно испортить снимок девушки. Лучше оставить все, как есть.
Я и оставляю.
Оставить же мысли о Марии, а заодно и о Пьедад и — в меньшей степени — о бисерной Гизеле не получается. Что раздражает меня чрезвычайно, ведь эти мысли совершенно не к чему прислонить. Они не вызывают ничего, кроме чувства неясной тревоги — неясной и абсолютно пустой. Такой же пустой, как пустой день в пустом доме.
Запах можжевельника, ненадолго перебитый блошиной вонью, снова вернулся.
Он преследует меня и заставляет бесцельно бродить по комнатам. И лишь после часа блужданий, медитаций у пылающего камина (когда же прогорят эти проклятые дрова?!) и выходов на террасу с последующим обзором пустынных окрестностей, сосны и облаченного в куртку гнома, у меня возникают свои, достаточно доверительные отношения с запахом.
Я начинаю его понимать.
Я начинаю разговаривать с ним. Вернее, это он начинает разговаривать со мной. Происходящее между нами не похоже на обычную беседу. И на необычную — тоже. Оно не похоже даже на тот обрывок неясного и путаного велосипедного разговора на пути к маяку. Но смысл нужно искать именно в том обрывке, это совершенно ясно. Можжевелово-ясно.
«Я не люблю Талего» — нет, дело не в этом.
«Здесь скучно. В Бенидорме и Картахене — куда веселее» — и не в этом тоже.
И не в футбольной команде, и не в том, что здесь (о господи!) небезопасно.
А…
«Не стоит приближаться. Не спастись».
Здесь запах становится особенно силен. Он настолько пронзителен, что я задыхаюсь и едва не теряю сознание. Не спасает даже очередная вылазка на террасу — мне нужно намного больше воздуха, намного. Мне просто необходимо, чтобы он окутывал меня со всех сторон и чтобы за моей спиной не было ничего, во что можно упереться, никаких стен, дверей или окон. Ничего, что имеет хотя бы отдаленное сходство с золотой стенкой медальона, к которой приклеена девушка по имени Мария. Отлепить ее, не повредив, невозможно. Ни одни ножницы не способны справиться с этим, ни одна бородка от ключа, ни один перочинный нож, ни одна опасная бритва.
Я не хочу быть приклеенной, как она, — вот оно что!
К этому дому, к другим домам, к кафешке на углу, а если ВПЗР нравится быть приклеенной к стулу в кафе это ее дело. Ей нравится, а мне — нет. Мне не нравится единственная улица, усиженная домами; в их псевдоромантических названиях нет никакого смысла — всего лишь мелкое испанское вранье, чванное и пафосное. Мне не нравится океанариум, дорога к маяку, и сам маяк, и собор, к которому я так и не добралась. И пещеры Ревеласьон, к которым я тоже не добралась. Мне не нравится все то, что составляет Талего.
Мне не нравится Талего, гребаный остров! Я не хочу влипать в него!..
Пустой день просто необходимо чем-то заполнить, а на пустой дом мне наплевать. И я без всякого сожаления покидаю его, подначиваемая запахом можжевельника. Я ухожу через садик, попутно стянув куртку Сабаса с кретинического садового гнома и уколов палец о кактус. У меня нет ни малейшего понятия, куда именно идти, надеюсь, что хотя бы можжевельник знает направление.
Подгоняемая запахом, я движусь к собору.
Странно, что за целую неделю, проведенную на Талего (или сколько там времени я здесь провела? день? месяц?), я даже не удосужилась приблизиться к нему. Хотя он и считается главной достопримечательностью острова. Единственная поправка: уже много лет собор закрыт по причине реставрационных работ.
Которые здесь вовсе не ведутся.
Это — не открытие, о консервации работ (а точнее, о так не свойственном испанцам наплевательском отношении к старине) я знала давно. Еще когда выуживала сведения о Талего из Интернета. О том же вскользь заметил старина Фернандо-Рамон, и вот теперь я вижу разруху и запустение своими глазами.
Здание нельзя назвать ни огромным, ни величественным, больше всего оно похоже на арсенал или цейхгауз с прилепленной наспех колокольней. Колокольня, в свою очередь, напоминает гигантскую печную трубу, на верхотуре которой болтается позеленевший от времени и влажного морского воздуха колокол. Единственное, что поражает воображение, — толщина выщербленных стен. Каменные блоки, когда-то привезенные для реставрации, валяются повсюду: одиночные и сложенные в штабеля. Некоторые из них затянуты зеленой реставрационной сеткой. Просто так к собору не подойдешь, его окружает хлипкая изгородь; узнать, из чего она сооружена, не представляется возможным из-за толстого полиэтиленового полотна грязно-белого цвета. Кое-где полотно порвано, и свободные куски со всхлипом ударяются о поверхность изгороди. Надписи на полотне довольно однообразны, вернее — это одна и та же надпись, нанесенная струей из аэрозольного баллончика и повторяющаяся не менее двух десятков раз:
