Но вдруг в мелодию вплелись тревожные звуки. Гудит сирена, одна за другой ухают бомбы. Чей-то крик заглушает их разрывы. Плачет ребенок.
Потом — твердая поступь шагов, нарастающий гул моторов. И вот трубы поют о радости победы. Стучат молотки, выходят в поле тракторы. Снова звучит песня о мирной жизни.
Шурик поднял голову и увидел взволнованных Вовку и Галю, Качко с таким же суровым, как будто отлитым из бронзы, лицом, какие были у моряков, когда Шурик рассказывал им о себе.
Значит, они поняли, что он играл о прошлом, настоящем и будущем Ленинграда!
— Учиться тебе надо, Шурик, обязательно учиться, — сказал Качко.
Галя прижала к себе голову мальчика.
— Ничего, Шурик, отольются Гитлеру твои слезы! И за гибель твоей мамы он поплатится… И не сомневайся: ты дома!
И Вовка повторил:
— Ты дома!
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Ранним августовским утром мальчики отправились купаться. Весело болтая, они прошли несколько кварталов, как вдруг Вовка заметил в воздухе черный клочок.
Мальчики принялись рассматривать его и увидели над крышами такие же клочья, похожие на больших черных бабочек.
— Что это, скажите? — спросил Вовка у какого- то военного.
— Жгут документы.
— Какие документы?
— Которые не должны попасть фашистам.
— А разве они сюда придут? — испуганно спросил Шурик.
— Ах, Шурик, какой ты! — вмешался Вовка. — Значит, могут прийти.
Сразу пропала охота купаться. Мальчики повернули обратно. Но дома тоже не сиделось, и Вовка пошел к Качко.
Дней пять назад мальчик ходил в горком комсомола узнать, когда приедет Галя (уже несколько недель она была на строительстве укреплений). Как переменилось здесь все за эти дни! У двери — вооруженный часовой, докрасна раскалены печи, работники горкома бросают в них все новые и новые пачки бумаг.
Вовка посмотрел на Качко, постаревшего за эти дни на несколько лет, и к горлу его подкатился горячий комок.
— Это хорошо, что ты пришел, — сказал Качко, увидев Вовку. — Никуда не уходите из дому. Галя вот- вот приедет.
Вовка ничего не ответил.
Дома он увидел заплаканное лицо сестры, растерянного Шурика и почувствовал, что пришла пора, о которой писал ему отец: он становился старшим в семье.
— Давайте что-нибудь делать, — бодро предложил он, хотя самому очень хотелось плакать.
Раздался звонок. Пришел Качко.
— Только что закончена эвакуация учреждений. Тебе тоже надо уезжать, — сказал он Гале.
Та отрицательно покачала головой.
— Партизанить с нами пойдешь? — спросил Качко.
— Да!
— И я тоже! — крикнул Вовка.
— Нет, ты и Шурик завтра едете в Сочи. Там вас будет ждать Бодалевский. Это старый друг вашего отца и мой хороший знакомый. — Видя, что Вовка готов спорить, Качко строго добавил: — Это приказ. Завтра я отправлю вас с эшелоном.
Не успел уйти Качко, как снова зазвонили у входной двери.
Открыла Галя. Перед ней стоял незнакомый капитан в зеленой фуражке пограничника. Поздоровавшись, он протянул какую-то бумагу. Это было требование сдать Верного воинской части.
«Как, отдать Верного? — испуганно подумала Галя. — Остаться совсем одной… Ни за что! — Но тут же она оборвала себя: — Не смей так думать! Сколько людей отдают большее…»
Скрывая слезы, Галя надела Верному намордник, поцеловала на прощанье в большую умную голову и передала поводок капитану.
Вовка выбежал в другую комнату и, спрятав голову под подушку, заплакал.
Издалека доносилась канонада.
— Вчера еще не было слышно, — тихо сказала Галя, и на душе у нее стало еще тяжелее.
Самое ценное из вещей они решили как следует спрятать.
В заброшенном сарае мальчики вырыли глубокую яму. Потом освободили большой, окованный железом сундук, перенесли его в сарай и опустили в яму. Внутренность сундука они устлали коврами.
— Чтобы вещи сырость не испортила, — объяснил Вовка.
Выбранный из ямы песок они таскали в сад и ссыпали в бомбоубежище.
— Даже хорошо, — зло говорил Шурик. — Я бы все щели зарыл. Пусть фашистам прятаться негде будет, когда их наши летчики бомбить начнут.
В это время Галя отбирала вещи, которые хотела спрятать. Вовка едва взглянул на беспорядочную груду:
— Набрала чашек, ложек, платьев, всякой ерунды. Будто маленькая, не читала, что фашисты прежде всего уничтожают.
Он вынул из отцовского шкафа красные тома Ленина, историю партии, «Вопросы ленинизма». Потом присоединил к отобранному томики Пушкина, «Как закалялась сталь» и любимые отцом «Тихий Дон» и «Поднятую целину».
Галя стояла пристыженная. Она впервые подумала, что, может быть, и зря Вовку не берут в партизанский отряд.
Книги перенесли в сарай, опустили в сундук. Сверху положили портреты, снятые со стен, и только оставшееся место Вовка разрешил Гале занять вещами.
До глубокой ночи Вовка маскировал зарытую яму: высыпал труху с сеновала, потом нагреб из помойки несколько ведер мусора и перенес их в сарай.
— Ну вот, теперь хорошо, — удовлетворенно сказал он, осмотрев свою работу.
Эшелон уходил в конце дня. Длинный состав красных теплушек был переполнен женщинами, детьми, стариками.
Оба мальчика не могли отойти от Гали. Шурик уткнулся в ее бок и замер, а Вовка держал сестру за руки и кусал губы, чтобы не расплакаться.
Последний гудок, последние слезы. Мимо проплыли замолкшие, как бы насторожившиеся корпуса маргаринового комбината, потом домики пригородного колхоза, и эшелон вылетел на широкий простор степи.
Над степью стояла пыль. Вдоль железнодорожного полотна гнали стада; тракторы тащили за собой повозки с вещами, на которых сидели стайки нахохлившихся ребятишек. Тракторы безжалостно подминали заросли высокой, еще не спелой кукурузы, почерневшие шляпки подсолнухов.
— Глядите, пожар! — крикнул Шурик.
Все всмотрелись в ту сторону, куда он указывал. Старик казак сурово произнес:
— Это не пожар, сынку. Наши хлебушко жгут. — И не столько для мальчиков, сколько для себя добавил: — Чую, дюже погано придется фашисту на нашей кубанской земле.
Багровое солнце проплывало над краем степи.
Неожиданно раздались прерывистые гудки паровоза. Все бросились к распахнутым дверям теплушек. Как бы выскочив из-за раскаленного диска солнца, от горизонта приближались три самолета.
