Сидим мы с Бедрягой в крестьянской избушке на неструганой лавке, за дубовым столом, цедим шампанское, апельсинами заедаем, предаемся сожалению, что Париж не завоюем.
— Николай, — говорю ему тоскливо, — хоть Голицын и не из нашей партии, но такой же засланец. И самодельный бронежилет его не спас. Попала шальная пуля в голову. Упал в бурный поток, так его и не нашли, чтобы реанимировать. Правда, ныне он назывался уже не князь Голицын, а французский дивизионный генерал Франсуа Грувель. Давай помянем. Чего-то жалко мне его. Да, и в нашем мире при высадке на чужую планету с агрессивной средой существуют допустимые потери. Помнишь пятно на Япете? Сколько десантников за здорово живешь там угробили? Пока начальство разобралось, что там депрессионное поле по мозгам бьет, шесть человек выпрыгнули от ужаса из скафандров.
Вспомнил я Япет, и горько мне стало, будто горошину перца черного разгрыз, еще и голова заболела. Хотел же тогда морду чифу набить. Не дали.
— Так это когда было, Денис Васильевич, — Бедряга отхлебнул шампанского, пососал дольку апельсина, — мы потом и на Веге десант потеряли.
— Теряем, лучших людей теряем, — соглашаюсь. — А ради чего? Вот мы войну, Бедряга, выиграли. Вроде радость, а на душе тошно. Тысячи лет только тем и занимаемся, что пытаемся себя очеловечить, а всё равно звериная сущность просыпается. Давай, наливай чего покрепче. Лучше водки. И вообще, зря мы в эту историческую кашу влезли. Жил себе спокойно этот мир параллельно нашему. Знаешь же, что собственную историю всё равно не переделать. Это всё уже случилось. Но есть реальность соседняя. Параллельная. И сегодня, здесь, их 1812 год. Жили они, не тужили, сражались, умирали. Без нас. Нет, влезли мы в чужой монастырь со своим уставом. Игру в солдатики затеяли с настоящими людьми. И на чужие жизни нам наплевать. Пусть друг друга поубивают нам на развлечение. Мы же полубоги. Это нам друг другу надо показать, кто круче.
Бедряга усиленно кивает.
— Но, правда ваша, домой нам пора.
— Домой?!
И я вдруг понял. Не хочу возвращаться.
— Если я в свой мир вернусь, — говорю, — то Лиза Злотницкая останется без последнего блестящего кавалера. Скучать будет в обществе франтов девятнадцатого века. А уж как мне будет не хватать конных скачек и стрельбы по-македонски…
А в нашем мире что меня ждет? Блуждание по Веге в лабиринте дискретных пространств, охота за гравитонами? Так там мне электронный микроскоп нужнее, чем сабля, пистолет или скорчер. Скучно! Нет, я не ученый, я солдат. Чего мне воевать с темной материей и мертвой природой. Останусь. Здесь живое дело. Непременно останусь. Как там у Дениса Давыдова:
Под потолком, скупо освещая кирпичные стены, покачивалась лампа в жестяном абажуре. Света едва хватало, чтобы осветить зелёный стол с чайником на спиртовой горелке и приставленную в углу в тени винтовку-трёхлинейку.
За закрашенными суриком окнами сухо трещали далёкие выстрелы. Изредка им вторила артиллерия. Бу… бу… — доносились с востока тяжёлые раскаты, похожие на удары грома.
Савелий Игнатьевич аккуратно нацедил воды из железного чайника. Потом потянулся за сокровищем — кусковым рафинадом. И едва успел поймать кружку на краю стола. Стены в очередной раз мелко задрожали, на голову посыпалась крошка.
— Вот напасть-то, — кряхтя, пробормотал рабочий. — И когда же эти анархисты угомонятся?
— Теперича уже скоро, — одёрнув полы шинели, ответил нескладный парень с другого края стола.
Парня звали Тимошкой. Жуя серый хлеб, он махнул в окно длинной рукой и с видом знатока пояснил:
— Из сорокавосьмилинейных орудий бьют… Наши, мостяжартовские.
— А ты откуда знаешь? — отхлебнув кипятка и подняв голову, поинтересовался Савелий Игнатьевич.
— Так я же это… — рассмеялся Тимошка. — До отправки на фронт, считайте, полгода у Кадряна лямку тянул. Главным у нас был мастер Гардиевский. Как есть, первый деспот и нахудоносор. Чуть что не так — сразу «в холодную» или с винтовкой на плац. Или вовсе… на передовую.
— А мы — из Нижнего, — неторопливо отозвался Савелий Игнатьевич, дуя на кружку. — Слыхал, небось, про Красное Сормово?
Он посмотрел на Тимоху.
— Чаво? — оттянув двумя пальцами ухо, спросил молодой солдат.
— Сормово, говорю!!
— Да ну? — Глаза у Тимошки восхищённо расширились. — Неужто с того самого, где первая скачка была?
— Стачка, — завернув в бумажку недоеденный рафинад, поправил Савелий Игнатьевич.
— Вот я и говорю — птичка… Тьфу, стачка то есть.
Тимошка смутился, опустил кудлатую голову и покраснел, как варёный рак. Он обиженно пробормотал себе под нос:
— Всё-то слова не нашенские, сложные… Стачка… Либертарный… Специально их такие, что ли, выдумывают?
Савелий Игнатьевич, вытянув руку, потрепал Тимошу по плечу и участливо бросил:
— Ладно, не тушуйся. Лучше расскажи, что у тебя с ухом.
— А? — Солдат нелепо оттянул мочку.
— С ухом чего, спрашиваю!
Парень почесал голову, махнул ладонью и ответил:
— Так мы это… Тогда под Трыстенем стояли. Я сам-то на фронт случайно угодил. Когда в шестнадцатом году вся эта буза пошла, Гардиевский выбрал меня и ещё троих как зачинщиков и отправил на первую линию. В Галицию, где самые окопы. Ну, всё, думаю; конец тебе теперь, Тимошка… пожил-то трошки. Ан нет, уберегли святые угодники.
Солдат шумно отпил кипятка и пояснил:
— Как раз после Петрова дня, на Стожары[9], велели нам идти на немцев. Офицер выступал перед строем, красиво говорил. И вдруг гляжу — летит! Ву-ух! Накрыло нас сверху немецким снарядом-чумаданом. Встал кое-как, отрепался. Гляжу — матерь честнaя! Вся рота серыми мешками лежит, не отличишь. Стою, только сизые мушки в глазах порхают… Санитары бегут. Увезли меня в лизарет, подлечили. Вошкоту повывели… А тут раз — и леволюция. Ну, всё, думаю. Вот оно, моё заветное. Теперь-то уж точно конец войне.
Тимошка потёр руки, огляделся по сторонам и, наклонившись к столу, доверительно прошептал:
— Не зря бабке Ефросинье перед войной свина отнёс. Всё верно насоветовала. Загнёшь деревце в лесу — вернёшься живым. Вот теперича леволюцию доделаем, и поеду к себе домой, в Мохнатки. Женюсь на Таньке. С контузией теперь, понятно, обратно на фронт не возьмут. И слава те господи! — Парень истово перекрестился. — Как есть, сила крестная уберегла. Надо бы и батюшке в церковь занести. В
