силуэты, и догадавшись: не доехали — снова засыпаешь. Их должно было за столько лет отнести друг от дружки на недосягаемое расстояние. Но оказалось, что Митя никуда и не сдвинулся, так и стоит точнёхонько там, где они когда-то расстались. В тот вечер, когда он впервые стоял перед нею голый, взяв её за руку и лирически заглядывая в глаза, она вздрогнула: это был тот самый Митя, растерянный мальчишка в темноте чужого города. И рядом с ним она показалась себе той самой Люсей, что так по нему сохла, и ждала, что он заметит, и сочиняла для него глупые вздыхательные стихи, которые никогда ему не показывала.
Она снова повернулась к зеркалу и строго взглянула на своё отражение. Предстояло причесаться. Это требовало серьёзного настроя. Её волосы — история непостижимого подлого бунта, отнимающего уйму нервов и времени. Они неукротимы. Вырываются из-под любой заколки, и если постричь, после первого же душа встают над головой пушистым каштановым взрывом. Каждый вечер она выходит на люди с гладко зачёсанными волосами, голова как спичечная головка. Часа через два, если не отлучаться нарочно для того, чтобы поправить волосы, на голове вырастают мочалки. Напоминание о начальной школе, о тех трудных временах, когда они, ещё не подвергнутые «химии», притягивали нездоровое внимание мальчиков.
Увы, даже самой дорогой «химии» хватало разве что на месяц.
Автоматическими движениями она выдавливала гель на гребень, морщась, тащила его ото лба к затылку — и перехватив расчёсанные волосы другой рукой, зажимала в кулак.
«Зачем в принципе петь блюзы по-русски», — сказал Генрих. Зачем она вообще начала петь блюзы? Наверное, из-за него. Самый первый спела только для того, чтобы ему понравиться, в гостях у его друзей. В консерватории она никогда не интересовалась блюзами. Старалась как все, пыхтела на сольфеджио, училась технике звукоизвлечения. Но заглядывая иногда на занятия по вокалу, Пётр Мефистофелевич, послушав её пару минут, начинал топать ногами и шипеть (последствия ангины): «Стоп! Что за вой?! В Гарлем! В кабак!», — и, театрально заломив руки, выбегал из класса. Он вообще не любил девочек, и кричал на всех. «На рынок! Селёдкой торговать! Кто вас сюда принял, кто?». На него не очень-то обращали внимание. Некоторые преподаватели просто-напросто запирались от него на щеколду. Но про Гарлем и кабак он кричал только ей. С него и началось.
Второй куплет она помнила. «А сердце — скоропортящийся груз, И так длинна, длинна ночная ходка. Наплюй на всё: здесь продаётся блюз. И водка».
Почему-то она запоминает всё, что её окружает в тот момент, когда новая строчка вспыхивает в голове. В тот день снова шёл дождь. Долгий. Она лежала на тахте, закинув ноги в тёплых носках на трельяж, и слушала. Когда-то вечерний дождь означал, что мать не придёт ночевать. Не любила ездить с работы по дождю. Здесь, под землёй, дождь звучал необычайно сухо, будто состоял из песчинок. Не лился, не капал, не журчал, даже не барабанил, как это часто случается с дождями в песенках — монотонно шуршал. До этого Люся не замечала, как необычно звучит здесь дождь. Шуршащий подземный дождь в отличие от наземного, обычно слишком экспрессивного, оказался неплохим аккомпанементом. До этого Люся знала несколько таких аккомпанементов. Ночью — прохудившийся кран, неожиданно точно отстукивающий по раковине ритм, ветер в трубе котельной, сложно смешавший гул и свист. По утрам — ржавые качели, на которые садилась та девочка, что так любила перед школой посидеть на качелях, пока бабушка не начинала кричать с балкона: «Сейчас же в школу!». Люся долго собиралась подружиться с той девочкой… Старый лифт, бьющий кабинкой по стенкам шахты, до которой можно дотянуться, высунувшись из окна. Подъёмный кран, дирижирующий стройкой где-то над головой, скрип кровати за перегородкой, если к соседке перед работой заглянул сосед-гаишник, и конечно, конечно стук вагонных колёс.
Крепко сжимая пойманный в кулак хвост, она освободившейся рукой взяла со столика металлическую заколку. Щелчок — волосы были закованы. Люся включила фен и развёрнутым плашмя гребнем стала приглаживать их, липкие и лоснящиеся от геля.
Когда с волосами было кончено, Люся сняла со стены гитару. Выудила из кучи мелочей в небольшой вазочке медиатор. Медиатор оказался сильно искривлён, так что Люся швырнула его обратно и стала осторожно, чтобы не испортить маникюр, перебирать струны пальцами.
«Ты падок на продажную печаль. Ты возбуждаешься — не правда ли — на эти звуки… Ты ждёшь, когда же сутенёр-рояль Предложит публике мои услуги».
Пожалуй, это может быть началом. Первый куплет акапелла, низко. А после, развязно и сначала несколько размазано, вступает рояль. Хотя… никогда она не споёт этот блюз под рояль. Впрочем, и никакой другой из своих блюзов не споёт.
Люся поймала себя на том, что снова смотрит в глаза своему отражению. Отражение стало непростительно настырным. Да, да, нужно что-то решать. Лучше бы уехать из города. Куда-нибудь подальше. Да! В Москву? Почему бы нет?
Она встала и прошлась по каморке. Щит «Осторожно, идут стрельбы» снова попался ей под ноги, она пнула его, не пощадив своих концертных туфель.
Щит залетел под буфет.
На туфле появилась глубокая царапина.
Никуда она не уедет, Митя не поедет с ней.
Несколько следующих секунд
— Дело «тридцать один — двадцать», в зал!
Имевшие отношение к «тридцать один — двадцать» встрепенулись и тихой калякающей стайкой потянулись в глубь, к лестнице. Рядом с мягким стуком сложились освобождённые от задов седушки. Тела пересекли вестибюль, на смену им на освободившиеся места поспешили другие тела. Седушки заскрипели и завздыхали под их задами.
— И вот она, представляете, как кинет этими котлетами мне под ноги: «жрите!». Представляете, «жрите!», — кричит. Котлеты все по хате!
— Да-а-а… Повезло. А сын что?
— А что сын? Сын… При чём тут сын?
Иногда разговоры сливаются в тихий баюкающий гул, вялый поток, из которого время от времени выплывают отчётливые слова. «Судья. Статья. Штраф». То с одной, то с другой стороны наползают обрывки разговоров, чужие беды, выхваченные из мрака произвольно, как кусок скалы на повороте горной дороги.
— Дааа, жаль, жаль, что у Вас свидетелей нету.
— Как же нету? Я же ж Вам говорю: весь двор слышал.
— Так то слышал, а рядом кто стоял? Нет. Скажут: может, кино какое включено было. Стало быть, нет свидетелей.
Вынырнув из дрёмы, Митя испуганно прижимался спиной к стулу: пистолет был на месте, оттягивал ремень и давил в поясницу выступом предохранителя.
Чтобы отогнать сон, Митя принялся усердно рассматривать вестибюль суда. Сон отступил, на прощанье неприятно оцарапав глаза.
Придти в здание суда со служебным «Ижом» спрятанным под куртку, было, конечно, безрассудством. Но сегодня, в субботу, Митя работал, а ему непременно нужно было попасть к судье. Толик на смену не вышел — болел — а оставить пистолет новичку или тем паче Вове Сапёру Митя не решился. После их стычки, закончившейся объяснительными и строгим предупреждением каждому, они так и не помирились. Сапёр смотрел волком и не здоровался. Вполне мог позвонить Юскову и вломить по полной программе: приезжай, посмотри, как Вакула службу тянет. Упустить сегодняшний день Митя не мог, пришлось бы ждать до вторника. У него было целых четыре часа до вечерней инкассации, так что он просто сунул пистолет за пояс и слинял из банка. Такое бывало и раньше — правда, до сих пор дальше, чем до соседнего магазина Митя со служебным оружием не ходил.
Суровой статуи с мечом и весами тут нет, как нет герба или федерального фетиша в виде портрета Президента, но зато есть строгий судебный исполнитель, исполняющий ко всему прочему функции
