охранника. Профессиональным взглядом Митя оценил: исполняет на совесть, стоит как вкопанный, выходя покурить, замыкает решётку.
Есть ещё строгие девчушки в канцелярии. Было интересно наблюдать за ними, втиснувшись в узенькую щёлочку между закрытой створкой двери и стойкой, на которую следует выкладывать заполненные бланки. Девчушки совершенно стеклянные, все проводки и шестерёнки на виду, так что можно любоваться устройством государственного человека. Митя понял, что ошибался: нет, вовсе не природное хамство движет ими — где рекрутировать столько хамов? — тут гораздо тоньше: ведь церемония общения государства и человека должна быть соблюдена. Вовсе не абы на чём, не на болоте беспамятства стоит всё. Ничего, что так забывчив и рассеян народ — Родина помнит, Родина знает. «Вот она, наша традиция, — подумал Митя, подглядывая за юными служительницами Фемиды. — Вот уж что бессмертно, никакой революцией не одолеть. А как иначе? Как ещё удержать всех этих жужжащих людишек на должной дистанции? Ведь если не держать — покусают. Ох, покусают. Экспроприируют по самые помидоры! Как дать им почувствовать своё положение пред этой громадиной, перед призраком, имя которому Государство? Ведь сами не поймут ни за что. Куда там! Всё принимают за чистую монету — теперь демократию… только и поминают её, когда что-нибудь не в их пользу. Как удержать таких, как я, испорченных божественной русской литературой? Вот уже второй век по капле выдавливаем из себя раба. Ведь дай волю — так и будем выдавливать, страдая и бездельничая. Ещё пару столетий минует, а мы так и не найдём, чем же заменить своего раба, чем вытравить его, раба-паразита. Нет, тут с кандычка не получится. Только и остаётся, что ткнуть каждого мордой в каку, заставить зенки виноватые поднять, присмотреться, на какую высоту гавкает».
А барышни решили, что Митя глазеет на их обтянутые весенними тканями прелести. Та из них, которую дожидался Митя, взглянула на него с презрительной иронией.
— Выйдите и подождите за дверью.
— Почему?
— Вы другим мешаете.
— Да никого же нет. Я здесь постою, ничего.
Девушки уже многому научились. Правда, не всему. Они ещё не до конца государственные. Они проходят здесь учебную практику. Судя по сбивчивым угловатым линиям, которыми нарисованы их лица — такими обычно художники делают наброски, в процессе рисования понимая, что лучше бы всё несколько изменить — до дипломов им ещё далеко: второй-третий курс. Совсем недавно им звенели звонки на урок и с урока, а прогулка с мальчиком от подъезда до подъезда обсуждалась с подругами. Для них всё только начинается. Перечитаны учебники, проштудированы кодексы. Настала пора примерить на себя настоящую работу. С десяти до часу, с двух до пяти, четыре дня в неделю.
В окне рябит от новенькой яркой листвы и, переодевшись в лёгкую весеннюю одежду, так приятно пройтись по улице, считая растревоженные мужские взгляды. А тут вредные старухи в платочках, и склочные соседи, истцы, ответчики, духота и оглушительные печатные машинки вместо компьютеров. Они оформляют постановления суда, складывают по папкам, выдают копии участникам процесса. И каждому вынь да положь в срок, да без ошибок, да чтоб выслушали с разинутым ртом его идиотские вопросы.
Они начинают вживаться, они меняются — но пока прокалываются на всякой всячине. Выдерживают довольно долгие немые паузы, делая вид, что в упор не видят и не слышат вопрошающего, листают себе бумаги — а всё-таки подёргивается веко, и руки, переворачивающие документы, копотливы и рассеяны — и видно, что краем глаза она за тобой наблюдает — сверяется, есть ли контакт. Они пока не тверды, пока ещё не умеют говорить «ты» так, что кажется, будто в тебя плюют. В самых сложных случаях на помощь им приходит пышная молодая дама, с задумчивым взглядом под наклеенными ресницами сидящая в дальнем углу кабинета. Если взглянуть ей в лицо, кажется, что падает бетонная плита. Стоит кому-нибудь из притиснувшихся к стойке зарваться, зайтись возмущёнными тирадами по поводу того, что не готова нужная бумага или по какому другому поводу, как она вырастает в центре комнаты, и мощный государственный глас решительно останавливает зарвавшегося, одним махом усмиряя и водворяя его на место, откуда ему не стоило и сходить. Проделав этот трюк укрощения, своим подопечным она не говорит ни слова. Замолкает, прибирая разметавшиеся эмоции. Она возвращается на своё место, а девчушки как ни в чём ни бывало стучат на машинках, развязывают-завязывают папки — но у каждой одинаково меняется лицо: на секунду взрослеет, бетонно застывает в новом очень взрослом выражении.
Митя не сдержался.
— И всё-таки, скажите, когда-нибудь хочется понять, почему наше общение складывается именно так? То есть, если закон — это голос государства, то, судя по всему, оно общается с нами каким-то весьма нетрадиционным местом.
Он привлёк её внимание, она даже повернула к нему голову.
— Ну… вы меня понимаете…
Он рассмешил их. Они похихикали, переглядываясь и заодно поглядывая на бетонную женщину. Но та, отвернувшись к окну, безразлично обмахивалась папкой. Такой ерундой её не пронять.
Митя ждал, удобно расположившись в кресле под китайской розой, когда появится помощница назначенного ему судьи и войдёт в кабинет возле канцелярии.
…Ваня вспомнил про его день рожденья совсем недавно.
— Алло? Я должен… знаешь, я должен сказать что-то… Ты… я должен сказать… извини, что день рожденья, — видимо, от волнения Ваня запутался в русских словах, и решил перейти к сути. — У меня в компьютере сбой был. Понимаешь, в компьютере установка стояла, программа мне напоминала про все день рожденья…
— Понятно.
— Не обижайся, ладно? Ты приезжаешь?
— Конечно приеду, сыночек! Конечно приеду! Вот скоро паспорт будет готов, и бегу за билетом.
— А деньги? Куда выслать, скажи.
— Да есть деньги, Ванечка. Я же копил всё это время, я же только тем и жил, думал, как приеду к тебе. Да ты не звал.
— Я… прости меня… я не решался… и мама не решалась.
В день, когда Митя с Толиком так неудачно наведались в гости к Олегу, как только их выпустили из ментовки, они отправились пить. Митя чувствовал себя виноватым, поэтому предложил выставить бутылку «в лечебных целях».
— Идём, подлечим нервы?
И Толик, проникновенно вздохнув, сказал:
— Мне, кэ цэ, нужен глубокий общий наркоз.
Они вернулись на Крепостной, отогнали Толикову «восьмёрку» на ближайшую стоянку и отправились искать заведение. Им попалась как раз та тошниловка, в которой Митя когда-то повстречал Гайавату с волосатыми ушами и так незаслуженно попал под раздачу. Хотя заведение было отремонтировано после разгрома, трезвому глазу оно показалось ещё отвратней. Но ни Митя, ни Толик не собирались терять время на поиски. Нужно было поскорее забыть неприятные часы в ментовке, и они решительно нырнули в подвальчик.
Молчала перемотанная изолентой магнитола. Гайавата сидел одиноко за столиком и смотрел в пустой стакан. Он был в тех же пиджаке и майке с надписью “The True American”, аккуратно побритый и подстриженный везде кроме ушей. Заметив Митю, Гайавата радостно взмахнул рукой.
— Твой корешок? — удивился Толик.
— Здешний вождь, — шикнул на него Митя, направляясь к столику Гайаваты.
