тысячам изгнанников в Европе и Азии (разумеется, после их просьб). Среди получивших его лиц фигурировали даже некоторые бывшие деятели Временного правительства, свергнутого красными.
Меньшая часть лиц, принявших советское гражданство — несколько десятков тысяч человек (в основном из Китая), добилась разрешения вернуться на родину. Их расселили в городах Сибири, Урала и Поволжья.
В ответ на патриотические действия Рахманинова в СССР было разрешено исполнение его произведений, ранее находившихся под запретом.
У нашей страны в 1945 году снова была благоприятная возможность для открытого общенационального примирения. Ведь юридически продолжала действовать никем не отмененная амнистия 1921 года — ее оставалось подтвердить, несколько расширив сферу ее действия.
Жизненная необходимость и оправданность подобного шага теперь кажется очевидной. За рубежом находились несколько миллионов наших изгнанников и их потомков. Заметная их часть стремилась вернуться на родину. Наша разоренная, измученная страна, вторично лишившаяся цвета мужского населения, крайне нуждалась в их рабочих руках и умственных ресурсах.
Только что закончившаяся тяжелейшая война против Германии отодвинула вызванные гражданской войной страдания и эмоции далеко в глубину массового сознания, погасив внутри СССР былую зоологическую неприязнь к белым. Борьба Ленина с Колчаком и Деникиным стала казаться делом далекого прошлого. Всплеск общенациональной гордости, вызванный майским триумфом 1945 года, сплачивал бывших победителей и бывших побежденных. Авторитет Сталина был громадным. Если бы он сразу после победы над Германией провозгласил прощение бывших белых и их потомков, это было бы понято и одобрено огромным большинством правящей партии и народа.
Отрадным фактом были и примирительные импульсы, исходившие из эмигрантского лагеря начиная с 1930-х годов. Позиции непримиримых антикоммунистов временами заметно слабели. Известно, что свергнутый большевиками и бежавший от них Керенский публично защищал сталинскую индустриализацию от нападок троцкистов и анархистов. Другой противник большевиков — Милюков с 1933 года призывал эмигрантов при нападении на СССР любой державы «быть на стороне родины». Ему было суждено дожить до 1943 года и приветствовать советские победы под Москвой и Сталинградом.
В лагере нашей эмиграции (как и испанской) медленно вызревал компромиссный подход к будущему родины и к тем, под чьей властью она оказалась.
«Нельзя оперировать раскрашенными картинками: красные — грабители и убийцы, белые — аскеты в белоснежных одеждах, — обращался к собратьям на склоне лет видный эмигрант-монархист И. Солоневич (отсидевший в советском концлагере и в 1935 году бежавший оттуда). — У большевиков аскетизма было безмерно больше, как и изуверства».
Отвергая коммунизм и республику, Солоневич тем не менее подобно Милюкову делал вывод о неизбежности примирения. Он в полемике с непримиримыми эмигрантами (Бискупским, Гиппиус, Лампе, Мережковским, Шкуро) подчеркивал, подобно Волошину и Булгакову, что возврат к прежней России уже невозможен. «В страшном горниле выковывается новая Россия».
Оставшийся убежденным оппонентом социализма, Солоневич тем не менее указывал на отдельные достижения красных. Если Керенский считал таковым индустриализацию России, то Солоневич — тягу советской городской молодежи к знаниям и к семейной жизни и уменьшение проституции.
И все же набиравшие с обеих сторон силу тенденции к примирению были еще раз остановлены и разбиты.
Полное прощение белоэмигрантов и их потомков, вероятно, поставило бы СССР перед перспективой возвращения в его пределы большой человеческой массы порядка одного миллиона человек. (Еще несколько миллионов не стало бы возвращаться.) Страна с ее жилищной проблемой (не урегулированной до сих пор) физически не могла их принять. Это сильно отличало СССР от франкистской Испании.
Еще опаснее казалось другое обстоятельство. Прибытие сотен тысяч лиц из Западной Европы и Северной Америки с их многопартийностью и высоким уровнем жизни сулило некоторое повышение напряженности внутри СССР — подрыв авторитета государства и единственной партии, проникновение «чуждого образа жизни» и т. д.
События 1945–1946 годов показали, насколько тесно всевластие может соседствовать с параличом власти. Творилось нечто парадоксальное. Советское государство только что разгромило внешнего врага. Оно держало в руках всю экономику и духовную жизнь страны, слилось с единственной легальной партией, опиралось на разветвленные карательные органы, обладало внутри страны полной свободой действий. И это государство не пошло на примирение с когда-то побежденными политическими противниками из-за страха перед… трудностями, которые могло принести с собой примирение. Столь часто применявшийся большевиками лозунг «Мы не отступаем перед препятствиями, а преодолеваем их» в данной ситуации не имел действия.
В нашей стране, как и в Испании, примирение оказалось невозможным без основательных внутренних преобразований. Франко, официально не участвовавший в войне и боявшийся западных держав, как раз в 1944–1945 годах перешел к дозированным уступкам гражданскому обществу. Между тем наша победа над могучим внешним врагом — Германией породила у советского руководства сильнейшую политическую и психологическую самонадеянность, заблокировавшую либеральные реформы.
К этому добавилось действие другого фактора — холодной войны. Сотрудничество Сталина с Рузвельтом и Черчиллем сменилось к 1950-м годам новым противоборством СССР и Запада. Прощение связанных главным образом с Западом эмигрантов снова стало казаться правящим кругам СССР неуместным и политически вредным.
У этих факторов не оказалось противовесов, имевшихся в Испании. Гражданское общество даже в 1940-х годах не полностью оправилось от нанесенных ему ранее глубочайших политических и психологических травм. В Советском Союзе не было христианской доктрины и независимо мыслившего духовенства. И почти не осталось смелых и самостоятельных военных вроде Кейпо де Льяно и Ягуэ. Государственная политика оставалась слишком послушной каждому мановению руки очень узкой группы лиц, монополизировавших высшую власть.
К 50-м годам XX века СССР во многом вернулся к «политике отмщения», от которой тогда уже готовился отказаться Франко.
Немалая часть находившихся в Центральной Европе белоэмигрантов была арестована и репрессирована. Смертные приговоры получили в том числе сотрудничавшие с Германией и Японией бывшие военные деятели белых — Краснов, Семенов и Шкуро. Их подчеркнуто приговорили к повешению, что противоречило старинному праву офицера быть расстрелянным. Узаконенная в 1943 году в СССР смертная казнь через повешение была несомненным рецидивом гражданской войны.
Не было снисхождения и к штатским лицам, занимавшим в 1941–1945 годах патриотические позиции. Часть из них (философы-евразийцы во главе с С.В. Трубецким и Б.В. Энгельгардтом) погибла в концлагерях. Монархист В.В. Шульгин, давно отошедший от активной антибольшевистской борьбы, стремившийся на родину и добровольно явившийся в советскую комендатуру, испытал судьбу испанского интеллектуала Бестейро — он был в 1946 году приговорен советским судом к 25 годам заключения.
О добровольном возвращении десятков тысяч эмигрантов из Китая, о получении частью бывших врагов большевизма советского гражданства населению СССР официально не сообщалось. Концерты вернувшегося в Советский Союз в 1943 году А.Н. Вертинского допускались только в отдаленных северных и восточных районах страны и никогда не комментировались печатью.
Строго засекречены (от собственного народа) были попытки советских писателей и дипломатов склонить к возвращению на родину получившего международное признание писателя, Нобелевского лауреата — эмигранта И.А. Бунина.
«Политика отмщения» обрела опасную инерцию. Поэтому последующее отступление советских властей от нее было тщательно дозированным и отличалось еще более низкими темпами, нежели в Испании.
В 1956 году советские правящие круги официально отказались от определения СССР как «диктатуры». Годом позже из 58-й статьи советского Уголовного кодекса был удален пункт о наказании за контрреволюционную деятельность. Пункт об участии в белых армиях был в 1960-х годах исключен из анкет.
