помощники?
— Охотно. И рассчитываю на то, что ты замолвишь своему брату словечко за Жюльена.
— Я уже говорил, что это бесполезно. Кстати, что ты сделал с опалом?
— С опалом? — недоуменно повторил Дутрлез.
— Да, — сказал Жак, — с тем, из ожерелья. Кажется, мы немного забыли о нем.
— Он здесь. Я его спрятал.
— Не лучше ли бросить его в Сену?
— Мне очень хотелось так сделать, но я подумал, что не имею на это права.
— В самом деле, ведь его владелец потребует вернуть ему камень. Удивительно, что он оставил его у тебя.
— А я теперь понимаю, почему он не сказал, что опал принадлежит ему. У него был план. Он хотел донести на Жюльена, но опасался меня. Он думал, что я постараюсь расстроить его планы, и поэтому притворился, будто думает, что ожерелье украдено у одного из его жильцов, и попросил меня сохранить камень.
— А ты исполнил эту просьбу, так что не можешь теперь не передать опал следователю и не рассказать ему историю, на которой основано обвинение молодого Кальпренеда. Этот Мотапан — прехитрый мошенник! Ты не видел его после вчерашнего?
— Нет, и не желаю видеть!
— Напрасно! Всегда полезно знать, что у врага на уме. Если бы я с ним встретился, то быстро бы выяснил, в чем дело. Прежде всего расспросил бы о том разбойнике, которого встретил вчера на Елисейских Полях. Любопытно, признался бы барон, что он друг такого негодяя? Надо бы рассказать брату, с кем знается этот домовладелец.
— Это было бы хорошо! Я часто думаю, что в прошлом Мотапан нарушал закон.
— Если он сам подбросил Жюльену ожерелье, наша сегодняшняя вылазка совершенно бесполезна, потому что он больше туда не пойдет. Но не думаю, что это был он.
— Ожерелье мог принести или он, или нанятый им человек.
— Да! В самом деле! Быть может, тот самый разбойник. Впрочем, нет, если ему верить, он только что приехал в Париж. Нет ли у Кальпренедов врагов в этом доме?
— Здесь их люблю только я. Разве ты забыл, что я тебе рассказывал?
— Нет! Я только помню, что все Бульруа завидуют графу де ля Кальпренеду.
— А консьерж, этот противный Маршфруа, преданный Мотапану душой и телом? Разве он обожает жильцов со второго этажа?
— Ты, кажется, говорил, что этот Маршфруа — франкмасон? Он должен уметь чрезвычайно искусно устраивать разные штуки. За ним надо понаблюдать… да и за всеми остальными тоже. Надеюсь, мы сможем многое выяснить.
— И доказать, что Жюльен де ля Кальпренед не вор, — сказал Альбер.
— Это другой вопрос, — продолжал Жак, качая головой. — Однако, что бы ни случилось, мы сделаем все возможное, и ты завоюешь руку мадемуазель Арлетт. Давай все обговорим! Тебя, наверно, сегодня вызовут в суд — постарайся, чтобы повестка застала тебя дома. Тебе очень важно как можно скорее увидеться с моим братом и опровергнуть показания Мотапана. А я пойду на улицу Кастильоне и подожду там тетушку, которая уже видела Адриана и расскажет, как идет дело. Может, встретимся в шесть часов в клубе?
— Нет-нет! Нам станут надоедать и задавать нескромные вопросы.
— Ты прав! Я зайду за тобой сюда в седьмом часу, и мы сходим пообедать в ресторан, а потом вернемся и проведем вечер у камина. А когда увидим, что у Кальпренедов погас свет… полагаю, это будет ближе к полуночи…
— Может быть, не так рано… мадемуазель Арлетт иногда ложится очень поздно.
— Ты, кажется, подсматриваешь за ней, — смеясь, заметил Куртомер.
— Нет, просто ее комната как раз напротив моей, и мне иногда случалось…
— Хорошо-хорошо! Не стану придираться к словам. В условленное время мы примемся за дело. Я только хочу слегка изменить наш план: я регулярно буду выходить на лестницу.
— Это неблагоразумно.
— Отнюдь, я буду только слушать, оставив открытой дверь твоей квартиры, чтобы иметь возможность спрятаться. Я надену твои домашние туфли, чтобы шагов не было слышно. Кстати, было бы хорошо, если бы ты отпустил камердинера.
— Так было бы лучше, но боюсь, как бы он не разгадал наш план. Возможно, все придется повторить. Не могу же я отсылать его каждую ночь! И потом, он славный человек, он не будет ни во что вмешиваться и поможет нам, если понадобится подкрепление.
— Прекрасно! Я иду завтракать: я страшно голоден!
— Почему бы не позавтракать здесь?
— Благодарю! Мне хочется пройтись, а ты, я думаю, не прочь остаться один. Ты влюблен, мой друг, влюблен сильнее прежнего, а большие чувства ищут уединения. Мое же сердце свободно, я люблю перелетать с места на место, как воробей, а потому лечу! — закончил Жак, пожимая руку друга, который отпустил его без большого сожаления.
Дутрлез остался наедине со своими мыслями, а Жак сбежал по лестнице с четвертого этажа. В холле Маршфруа разговаривал с каким-то человеком, который оказался не кем иным, как лоцманом китайских пиратов с проколотыми ушами.
— И вы здесь! — сказал Куртомер, окидывая его взглядом с ног до головы.
— Я к барону Мотапану, — важно ответил моряк. — Вы от него?
— Я? За кого вы меня принимаете? — возразил Жак. — Я бываю только у друзей, а ваш барон мне не друг.
Он ушел, не обращая внимания на гневные взгляды Маршфруа. На бульваре он подумал, что было глупо показывать свою неприязнь к Мотапану его консьержу и человеку, который непременно передаст тому эти непочтительные слова. Но спустя пять минут Жак де Куртомер уже перестал об этом думать.
Он был прав: ничто на свете не проходит бесследно. Позже он в этом убедился.
VIII
Любая квартира обычно свидетельствует о привычках того, кто в ней живет. Одна указывает на девицу полусвета, другая — на знатную даму, третья — на буржуа. Квартира кутилы не похожа на квартиру добропорядочного молодого человека, так же как Париж не похож на провинцию.
Стоило войти в дом к Мотапану, чтобы понять, с кем имеешь дело. Комнаты, называемые приемными, где он никогда никого не принимал, были набиты всем, что только можно приобрести за деньги: великолепной мебелью, огромными часами, блестящими зеркалами, толстыми коврами, шелковыми портьерами, фальшивым саксонским фарфором и поддельными картинами знаменитых мастеров. Ни одного фамильного портрета, ни одной вещи, отражающей его личный вкус — лишь нечитанные книги с позолоченным обрезом, камины, в которых никогда не разводили огонь, и ни разу не зажигавшиеся хрустальные люстры.
С первого взгляда можно было догадаться, что хозяин презирал эту роскошь и приобрел все только для того, чтобы поддерживать свой статус и внушать уважение жильцам, а может быть, для того, чтобы брать с них более высокую плату. Сам Мотапан редко входил в эти роскошные комнаты. Он жил в правом крыле, в том флигеле, который велел выстроить для себя. Планировка его была единой для всех этажей дома: четыре комнаты в ряд, в каждую из которых можно было войти из коридора. В другом крыле располагалась громадная столовая, где никогда не обедали.
Это довольно неудобное расположение комнат не изменил только граф де ля Кальпренед. Он намеревался взяться за это впоследствии и не сделал до сих пор только потому, что у него не было на то времени, а может быть, и денег. Альбер Дутрлез устроил все наоборот: сам он жил в левом крыле, а в
