«Я вернусь! Вернусь!» – театрально воскликнул дон Карлос, оборачиваясь к своим добровольцам, которые – всего около десяти тысяч человек – со слезами на глазах разбивали о землю свои ружья и ломали клинки сабель. На другой день, второй день карнавала, уже по ту сторону границы, побежденный король устроил смотр остаткам своих безоружных батальонов.
Народ наслаждался миром, как больной после долгой болезни; все возвращалось в прежнее русло, эмигранты спешили к своим очагам; трудовая жизнь расцветала, приходили в движение прерванные дела. Торговля непрестанно накапливала капиталы, многие из которых были нажиты на войне; промышленность, в военное время переживавшая упадок, собралась с силами и налаживала производство товаров, которые могли бы вступить во взаимодействие с торговыми капиталами. Общественное сознание очищалось от замутнявшей его взаимной озлобленности, откладывавшейся в нем в виде илистого слоя, способного давать новые всходы. Открытая война кончилась, но борьба в правительстве продолжалась; обладавшее исполнительной властью меньшинство по-прежнему повелевало массой, сохраняя с помощью оружия, но уже в условиях мира, порядок, установившийся во время войны.
Новое поколение юношей весело шумело на улицах, оживляя общую атмосферу, придавая жизни старшего поколения смысл и, как всегда, неся в себе тот запас целомудрия, святой и бесценной невинности, которая одна хранит мир от погибели. «Да, вот они, те праведники, во имя которых щадит нас Господь», – думал дядюшка Паскуаль, когда молодежь приходила приложиться к его руке.
Однако, безусловно, одно из важнейших последствий войны состояло в том, что она послужила образчиком для новых мальчишеских игр. Постоянное присутствие рядом военных людей давало ребятне возможность учиться всему с ходу; в дело вместо камней шли подобранные патроны, и перестрелки выходили уже более серьезными. Отвинчивая от кроватей латунные шары, ребята начиняли их порохом и делали нечто вроде ручных гранат; картечь шла на изготовление «патронташей».
Хуанито и его приятели по роте отпраздновали окончание войны веселой пирушкой с танцами, музыкой, воздушными шарами, шутихами и фейерверками.
Новый король Испании, объезжая усмиренную страну, посетил Соморростро, откуда обратился с прокламацией к жителям баскских провинций, а затем двадцатого марта, с частями Северной армии, триумфальным маршем вошел в Бильбао, где его встретил народ, когда-то низвергнувший с трона его мать. Из Мадрида часть войск была переброшена в Сьюдад-Реаль, на войну с саранчой, опустошавшей поля Ла- Манчи.
Облегченно вздыхая, деревня наслаждалась миром; молодые крестьяне возвращались на родные поля; прекратились постоянные поборы, насильственные поставки провианта для карлистской армии и, что было самым неприятным, для той тьмы кастильских семейств, которые вынуждены были перебираться в карлистские провинции вслед за родственниками, участвовавшими в мятеже. Но, вкушая мир, крестьяне не могли не думать о том, как поправить нанесенный войной ущерб. Кто вернет им их кредиты, их деньги, вложенные в карлистское дело?
Во многих семьях были погибшие; в некоторых известие о смерти даже приносило облегчение, но кто мог восстановить теперь распавшиеся семьи? Об этом говорил Педро Антонио со своим приятелем- хуторянином. Действительно трагическим, поистине непоправимым было исчезновение целых семей, члены которых, гонимые нуждой, разбредались Бог весть куда. Тут и впрямь погибшим можно было лишь позавидовать!
Дядюшка Паскуаль заехал к своим, чтобы взять их с собой в Бильбао. Оба – и Педро Антонио, и его жена – хотели этого, но оба скрывали это друг от друга, ожидая, что кто-то признается первым, чтобы с благодарностью принять эту жертву.
– Надо смириться, – говорил Педро Антонио.
– Смиряйся, воля твоя; но мы – никогда! – восклицал дядюшка Паскуаль, которого мир настроил на еще более воинственный лад.
– А что поделаешь?
– Что поделаешь? Смирение для нас – погибель. Знаем мы, чего хотят эти либералы со всеми своими разговорами о легальности. Побежденные, но не смирившиеся! Настало время молиться: нам – здесь, на земле, а твоему сыну – там; и не забывать о делах; вера без дел мертва. До чего бы довела нас эта революция, если бы не война, не искупительная кровь?
– Но мои деньги…
– Вот видишь, видишь? Мы побеждены потому, что еще не до конца очистились от скверны. Прекрасно сказано в послании нашего епископа Кайхаля– вот что следовало бы выучить всем наизусть. Попомни мои слова, истинно сказано там: во время прошлой войны не батальоны Эспартеро, а гнев Господень гнал наших добровольцев до самой границы. То же и сейчас… Да и могло ли быть иначе! Власть была им нужна, а не победа во имя Бога, Короля и Отечества… Ах, если бы возжелали мы Царства Божия и праведного суда Его… Но нет! Честолюбцы, предатели, кощунники…
– Значит, выходит, если либералы победили, так они уже и святые…
– Нет, нет и нет; не либералы, а Господь поверг нас; Господь, который равно посылает дождь доброму и злому… неисповедимы замыслы Его… мы в жизни нашей – как перелетные птицы…
– А перелетной птице – не напиться водицы?
– Не смейся над святыми вещами… Кайхаль сказал: воистину либералы хуже нас, но разве не использует Господь злых, наказуя добрых…
– Так, значит…
– А значит вот что: на Бога надейся, да сам не плошай… но главное, моральная победа за нами.
– Ба! Старая песня! Материальная победа за ними, а моральная – курам на смех…
– Хорошо смеется тот, кто смеется последним…
– Ну, ну! А нам – плюй в глаза, все – Божья роса!
– Молчи! Настанет и для них dies irae.[133]
– Ох, здорово ты их этим напутаешь!
– А почему бы и нет? Послушай: пусть здесь, в этой жизни, мы, победившие, пока еще побеждены… По крайней мере, уважать нас будут. Кто, как не мы, карлисты, дали им Альфонсито?
– Да, ты уж если упрешься, тебя ничем не проймешь… Мир нам нужен, мир…
– Мир! Мир!.. Бывает мир, что хуже отступничества, мерзостный сговор с Сатаной… Нет! Не мир, а война, война врагам Божиим… Вспомни слова Юлия Второго: «Война варварам!» А насчет мира и религии – вопрос тонкий… Как сказал сам Господь наш Иисус Христос: «Не мир, но меч принес
– Ладно, ладно… – унимал Педро Антонио разбушевавшегося брата.
В конце концов Педро Антонио уступил настойчивым уговорам брата, а Хосефа Игнасия сказала: «Что ж… раз ты решил…» Объединив остатки состояний бывшего кондитера и священника, все трое, внутренне связанные незримой тенью Игнасио, могли прожить безбедно.
– Помнишь, как мы уезжали? – спросил Педро Антонио жену, различив вдали пострадавшую от обстрелов колокольню Бегоньи.
Она расплакалась, хотя втайне и радовалась тому, что возвращается в город, едва попав в который, быстро приспособилась к новому течению жизни. Единственное, что было непривычно и несколько обременительно, это то, что церковь, в которую она ходила каждый день, была теперь дальше. Священник укорял ее, что она не хочет ходить в церковь своего нового прихода.
Через несколько дней после возвращения бедняжка украдкой, словно в чужой дом, вошла под своды церкви святого Иакова; скользнув за главный алтарь, она выбрала один из самых укромных уголков абсиды – маленькую нишу, рядом с фигурой скорбящей Богородицы; мягкий, рассеянный свет падал сверху, и нежные переливчатые отсветы свечного пламени оживляли застывшие черты скорбного, изможденного лика Пречистой Девы, державшей на коленях обнаженное мертвое тело Сына, с безвольно упавшими, худыми руками, предоставленного воле Отца небесного. Дрожащим от слез голосом шептала Хосефа Игнасия хвалы, которые приносят своей заступнице скитающиеся в горькой земной юдоли. Немного успокоившись, она машинально, не понимая смысла слов, стала перечитывать начертанное под сводами «Mater pietatis flaviobrigensis patrona, ora pro nobis».[134] Тихий полумрак навевал покой, и так же успокоительно действовало на нее выражение, застывшее на лице
