О трагическом чувстве жизни

идея смерти это ловушка; а дух - лиса, или хитроумная добродетель, над которой смеются ловушки судьбы, и прибавляет: «Пойманные в эту ловушку, слабые люди и слабые народы похоронены и преданы земле...; сильные души и могучие народы, оказавшись в опасности и испытав, конечно, потрясение, вскоре отдают предпочтение грубой прелести жизни и, навсегда преодолев колебания и безумие первых, выпрыгивают из ловушки, обладая достаточно упругими для этого мускулами и силами души, стократ увеличенными силой и энергией их порыва». Но давайте разберемся: слабые люди..., слабые народы..., сильные души..., могучие народы... - что все это значит? Я не знаю. Я знаю только, что одни индивиды и народы еще не задумывались всерьез о смерти и бессмертии, они их еще не почувствовали, а другие уже перестали о них думать, или, вернее, перестали их чувствовать. И я думаю, что людям и народам, которые не прошли через религиозную эпоху, не стоит этим гордиться.

Что же касается грубой прелести жизни, то ее легко живописать, и, действительно, есть люди, которые подчиняются ей и воспринимают ее такой, как она есть, и даже такие, которые хотят убедить нас в том, что в этой ловушке нет никакой проблемы. Но еще Кальдерон сказал (Приятное и неприятное это не более, чем фантазия, акт I, сцена 4), что «плохое утешение в невзгодах, - когда беды следуют одна за другой, - внушать тому, кто их терпит, будто все это вовсе не беда». А кроме того, по словам брата Диего де Эстелла{261} (Тщета мира, гл. XXI), «только сердце может обращаться к сердцу и говорить с ним».

Недавно кое у кого вызвало возмущение то, что отвечая тем, кто попрекал нас, испанцев, нашей бездарностью в науках, я заметил, что электрический свет у нас светит, а локомотив ходит так же хорошо, как и там, где его изобрели, и мы пользуемся логарифмами так же, как и в стране, где они были придуманы, а затем сказал: «Так пусть они и изобретают!». Мое мнение противоречит общепринятому, но я от него не отрекаюсь. Нам, испанцам, тоже следовало бы прислушаться к тем мудрым советам, которые граф Жозеф де Местр давал русским, во многом очень похожим на нас, в своих знаменитых письмах к графу Разумовскому об общественном образовании в России, где он пишет, что если народ не проявляет склонности к науке, то это не значит, что он не заслуживает уважения; римляне ничего не смыслили в искусстве, не имели математики, но это не помешало им сыграть свою роль в истории, и нам следовало бы прислушаться к тому, что он говорит о бесчисленном множестве полузнаек, ложно направленных и самонадеянных умов, идолопоклонников иностранных вкусов, мод и языков, людей, всегда готовых разрушить то, что они презирают, то есть все.

У нас нет научного духа? А что если у нас есть какой-то иной дух? И как знать, совместим ли тот дух, который у нас есть, с этим самым научным духом?

Но говоря «так пусть они и изобретают!», я вовсе не хотел сказать, что мы должны согласиться на какую-то пассивную роль. Пусть они занимаются наукой, плодами которой мы пользуемся; а мы должны делать свое дело. Нам следует не только защищаться, но и атаковать.

Но атаковать метко и с точным расчетом. Разум должен стать нашим оружием. Нашим оружием должно стать даже безумие. Наше благородное безумие, наш образец поведения, Дон Кихот, двумя ударами меча уничтожив полушлем, который он смастерил из картона и прикрепил к шишаку, «сделал его заново, положив внутрь железные пластинки, так что в конце концов остался доволен его прочностью и, найдя дальнейшие испытания излишними, признал его вполне годным к употреблению и решил, что это настоящий шлем с забралом удивительно тонкой работы». И с этим шлемом на голове он заслужил бессмертие. Ведь именно так, то есть выставив себя на посмешище, Дон Кихот стяжал себе бессмертие.

И каких только нет способов выставить себя на посмешище...! По словам Курно (Traite de l'enchainement des idees fondamentales, etc., §510), «ни монархам, ни народам не следует говорить о вероятности их смерти: тот, кто рискует говорить об этом монархам, впадает в немилость; народ же поднимает их на смех». Это истинная правда, вот почему говорят, что нужно жить в ногу со своим временем. Corrumpere et corrumpi saeculum vocatur{262} (Тацит, Германия, 19).

Надо научиться выставлять себя на посмешище, и не только перед другими, но и перед самим собой. Это тем более необходимо сегодня, когда так много болтают об осознании нашей отсталости в сравнении с другими культурными народами; сегодня, когда некоторые из нас безрассудно, не зная своей собственной истории - а для того, чтобы воссоздать ее, надо сперва разрушить всю ту протестантскую клевету, которой она оплетена, - говорят, что у нас не было ни науки, ни искусства, ни философии, ни Возрождения (этого-то у нас было, пожалуй, как раз предостаточно), ничего.

Кардуччи, который говорил о contorcimenti del'lafannosa grandiosita spagnola{263}, написал (Mosche cochiere), что «даже у Испании, которая никогда не обладала гегемонией в области мысли, все-таки был Сервантес». Но разве Сервантес родился здесь совершенно один, отдельно, без корней, без ствола, без почвы? Когда о том, что Испания non ebbe egemonia mai di pensiero, говорит итальянский рационалист, который помнит, что именно Испания была реакцией против Возрождения его родины, это еще можно понять. Но разве не была проявлением гегемонии в культурной сфере Контрреформация, которую возглавила Испания и которую она начала фактически с похода на Рим, с провиденциальной кары, которую заслужил этот город языческих Пап и языческого Возрождения? Мы сейчас оставляем в стороне вопрос о том, хорошей или плохой была Контрреформация, но разве не были проявлениями гегемонии в культурной сфере Лойола и Тридентский Собор{264}? В Италии этому предшествовало слияние христианства и язычества, или, вернее, иммортализма и мортализма, в содомском объятии и внебрачном сожительстве, это слияние происходило даже в душах некоторых Пап. В философии истиной было то, что не могло быть истиной в теологии, однако формула храни веру позволяла примирить эти вещи. Но потом началась явная и открытая борьба между разумом и верой, наукой и религией. И разве не было проявлением гегемонии в культурной сфере то, благодаря чему эта борьба стала явной и открытой? А стала она таковой прежде всего благодаря испанскому упрямству.

Без Контрреформации Реформа не пошла бы тем путем, которым она пошла; без нее, быть может, Реформа, не подкрепленная квиетизмом, впала бы в пошлую рациональность Aufklaerung, Просвещения. Что было бы с нашей историей без Карла I, без Филиппа II, нашего великого Филиппа?

Но ее роль была отрицательной, скажет кто-то. Только что это значит? Что значит отрицательная? Что значит положительная? Где находится тот нуль, которым отмечена граница между положительным и отрицательным на линии времени, всегда идущей в одном и том же направлении, из прошлого в будущее? Испания, страна рыцарей и пикаро{265} - самых настоящих плутов, - была оклеветана историей именно по той причине, что она возглавила Контрреформацию. А гордость не позволила ей выйти на рыночную площадь, на ярмарку тщеславия, чтобы оправдаться.

Давайте оставим в стороне борьбу, которую на протяжении восьми столетий она вела с мавританской религией, защищая Европу от магометанства, оставим в стороне ее усилия, направленные на внутреннее воссоединение, а также открытие Америки и Индии - это заслуга Испании и Португалии, а не Колумба и Гамы, - давайте оставим в стороне это и еще многое другое, а в стороне мы оставляем не так уж мало. Разве возможно, чтобы народ, создавший двадцать наций, ничего не оставив для себя и, подобно конкистадору, оплодотворив бедных индейских рабынь семенем свободных людей, не имел никакого культурного значения? Кроме того, разве наша мистика не имеет никакого значения в области мысли? Быть может, когда-нибудь народы, у которых Елена своими поцелуями похитила душу, стремясь вернуть ее себе, должны будут обратиться именно к нашей мистике.

Но, как известно, Культура состоит из идей и только из идей, а человек для нее - не более, чем средство. Человек для идеи, а не идея для человека; тело для тени. Цель человека - наука, а цель науки - составить каталог Вселенной, чтобы вернуть ее Господу Богу в полном порядке, как я писал несколько лет назад в своем романе Любовь и педагогика. Человек не является целью, и, похоже, даже идея таковой не является. И в конце концов род людской рухнет у подножия библиотек - целые леса извели на бумагу, которая в них хранится, - музеев, машин, фабрик, лабораторий..., чтобы оставить все это в наследство... Но только кому? Ведь Господу Богу все это не нужно.

Эта ужасная, почти вся насквозь лживая, обновленческая литература, возникшая в связи с