различные версии рассказов о том, как устраивались по наущению Бориса всякого рода покушения на жизнь царевича, пока наконец один из убийц не «пререза гортань ему». Эти версии одна с другой несходны, вообще необстоятельны и значения документальных данных ни в каком случае иметь не могут. Расположенные в порядке их появления, хронологически, жития и сказания представляют любопытный образец постепенного наслоения легендарных деталей на эпическом сюжете: они чем позднее, тем полнее, и в этом отношении имеют некоторую цену для историка письменности, но для истории факта никакой цены иметь не могут. Гораздо важнее для историка те отзывы о факте смерти царевича Димитрия, которые находятся у современных писателей о смуте XVII века, не желавших описывать угличское событие, но мимоходом его вспоминавших.
Пользуясь всем помянутым материалом – следственным делом, сказаниями, житиями и отзывами современников – мы попробуем дать некоторые справки об угличских событиях, необходимых для дальнейшего освещения трагедии Бориса.
Любопытны прежде всего те отношения, какие установились между московским двором и сосланной из Москвы в Углич семьей царевича – царицей Марьей Федоровной и братьями ее, Нагими. По внешности господствовало взаимное доброжелательство. В Москву, например, с именин царевича 19 октября, на память мученика Уара (царевичу «прямое имя» было Уар, а Димитрий было имя «мирское»), по тогдашнему обычаю прислали государю «пироги»; государь же отдаривал царицу Марью мехами, а ее посланца А.А. Нагого камками и деньгами. Но подобными знаками внимания доброжелательство и ограничивалось. Семью Нагих держали в Угличе не «на уделе», а под надзором, который был поручен особому чиновнику, присланному в Углич от московского правительства, дьяку Михаилу Битяговскому. Как этого Битяговского, так и других агентов власти Нагие не любили и с ними ссорились. Шла у них, например, «брань за то, что Михайло Нагой у М. Битяговского прашивал сверх государева указу денег из казны, и Михайло (Битяговский) ему отказал, что ему мимо государев указ денег не выдавать». В самый день смерти царевича Михаил Нагой с Битяговским «бранился же за то, что Михайло Нагой не отпустил посохи», то есть людей, потребованных с подводами для государева войска. Ненависть к Битяговскому привела к тому, что его убили первого во время погрома, учиненного Нагими в Угличе после смерти царевича. Таким же убийством грозили и другому московскому чиновнику, «городовому прикащику» Русину Ракову, присланному из Москвы в Углич для сбора посохи. Ему говорили, что он «не для посохи прислан, а прислан проведывати вестей, что у них деется». Его гнали вон из Углича, грозя: «…чего тебе здеся дожить? Того ли дожидаешься, что и тебя с теми же побитыми людьми вместе положити, с Михайлом с Битяговским со товарищи?» Такие же чувства питала семья Нагих и к высшим чинам московской администрации, к тому правительству, которое сослало их из Москвы в захудалый городок и лишило дворцового почета и столичных удобств. Осторожный в своих отзывах Авраамий Палицын решается, однако, открыть своему читателю, что царевич Димитрий был от своих «ближних», то есть родственников, «смущаем за еже не вкупе пребывания с братом», то есть за высылку из Москвы, и потому «часто в детских глумлениях глаголет и действует нелепо о ближнейших брата си (царя Федора), паче же о сем Борисе (Годунове)». «Нелепые» действия мальчика описаны одним из современников-иностранцев (Буссовым). Отметив, что царевич проявлял вообще «отцовское жестокосердие», Буссов рассказывает, что раз он велел своим товарищам молодым дворянам сделать из снегу несколько фигур, назвал их именами известных бояр, поставил рядом и начал рубить, приговаривая: «…так им будет в мое царствование». Разумеется, о чувствах Нагих к боярам шли доносы в Москву. Палицын с обычным для него уменьем тонко выразиться говорит, что нашлись враги (Нагим) и «ласкатели» (боярам), «великим бедам замышленницы, в десятерицу лжи составляющие, с ними (лжами) подходят вельмож, паче же сего Бориса, и от многие смуты ко греху низводят его же краснейшего юношу (Димитрия) отсылают нехотяща в вечный покой». В московском обществе слухи о злом нраве царевича и о возможности покушений на него ходили еще до смерти царевича. Англичанин Флетчер, выехавший из Москвы в 1589 году и напечатавший свою книгу о России в Лондоне в 1591 году, поместил в ней такие знаменательные строки о Димитрии: «Жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя (Федора); кормилица, отведавшая прежде него какого-то кушанья, как я слышал, умерла скоропостижно. Русские подтверждают, что он точно сын царя Ивана Васильевича, тем, что в молодых летах в нем начинают обнаруживаться все качества отца: он, говорят, находит удовольствие в том, чтобы смотреть, как убивают овец и вообще домашний скот, видеть перерезанное горло, когда течет из него кровь (тогда как дети обыкновенно боятся этого), и бить палкой гусей и кур до тех пор, пока они не подохнут». Понятно, что такие слухи и отзывы о царевиче не могли способствовать установлению согласных и доверчивых отношений между Москвою и Угличем: стороны взаимно опасались друг друга и питали взаимную вражду. По сообщению современников, в Москве желали смерти царевичу, а в Угличе мечтали о скорой кончине царя Федора. Буссов говорит, что многие бояре видели в царевиче подобие царя Ивана Васильевича и весьма желали, чтобы сын скорее отправился за отцом своим в могилу. В челобитной же царю Федору «горькой вдовицы» Авдотьи Битяговской упоминается, что убитый в Угличе Михайло Битяговский «говорил многижда да и бранился с Михайлом (Нагим) за то, что он (Нагой) добывает беспрестанно ведунов и ведуний к царевичу Димитрию; а ведун Ондрюшка Мочалов – тот беспрестанно жил у Михаила да у Григория да у Ондреевы жены Нагого у Зиновии; и про тебя, государя (поясняла челобитчица царю Федору) и про царицу (Ирину Федоровну) Михайло Нагой тому ведуну велел ворожити, сколько ты, государь, долговечен и государыня царица».
Возможно, как кажется, объяснить источник того убеждения, что царевич Димитрий вышел нравом в отца. Ребенок страдал тяжелой болезнью. Это была эпилепсия с основною чертою эпилептических страданий – периодичностью припадков, и с эпилептическим психозом – неистовством. Многие свидетели удостоверяют это. Одни говорят, что «падучая немочь», или «падучий недуг», – старая болезнь царевича: «…на нем была же та болезнь по месяцем беспрестанно». Другие точнее определяют время припадков сроком более месяца между припадками: у царевича, говорят они, была болезнь «в Великий пост», потом перед самой Пасхой (которая в 1591 году праздновалась 4 апреля), потом 12 мая. Во время припадков мальчика бросало на землю; когда же его подхватывали, он драл ся и кусался на руках у людей. Вот как описывали очевидцы его последний припадок и приступ его болезни вообще: «Играл царевич ножиком, – говорила его мамка, – и тут на царевича пришла опять та же черная болезнь, и бросало его о землю, и тут царевич сам себя ножом проколол в горло, и било его долго да туто его и не стало. А и прежде того, сего году в великое говенье, та же над ним болезнь была, падучей недуг, и он поколол сваею (большим гвоздем) и матерь свою, царицу Марью, в вдругоряд на него была та же боязнь перед Великим днем, и царевич объел руки Андрееве дочке Нагого: едва у него Андрееву дочь Нагого отняли». Сам Андрей Нагой показал, что царевич «ныне в великое говенье у дочери его руки переел да и у него у Андрея царевич руки едал же в болезни, и у жильцов, и у постельниц: как на него болезнь придет и царевича как станут держать, и он в те поры ест в нецывенье (беспамятстве, забытье), за что попадается». Вдова Битяговского писала в поданной царю челобитной: «…в великое говенье царевича изымал в комнате (то есть во дворце) тот же недуг, и он, государь, мать свою царицу тогды сваею поколол; а того, государь, многижды бывало: как его станет бити тот недуг и станут его держати Ондрей Нагой и кормилица и боярыни, и он, государь, им руки кусал, или за что ухватит зубом, то отъест». Тяжелая наследственность исказила здоровье ребенка, и царевич с его бесноватыми припадками представлялся современникам своего рода извергом, похожим на отца по душевному строю, по жажде крови, насилия и зла.
Такова была обстановка и условия угличских событий в мае 1591 года. Драма началась в полдень 15 мая, когда «царевич ходил на заднем дворе и тешился с робяты, играл через черту ножом». На этом «заднем», то есть внутреннем, дворе дворцовой усадьбы он и получил смертельное поранение. Чтобы усвоить топографию угличского «города», или кремля, надобно ознакомиться с прилагаемым чертежом, составленным по данным XVII века. В «город», расположенный на берегу Волги и окруженный стеною, вело двое ворот, Спасские и Никольские. Противоположный им глухой угол города был занят дворцом, усадьба которого простиралась до собора Спаса Преображения. Пространство, находившееся в остром глухом углу города у Наугольной Флоровской башни, было «задним двором» дворца. Церкви, «что на крови», были поставлены на месте, где случилось несчастье с царевичем и пролилась его кровь. Таким образом, устанавливается точно, что в минуту катастрофы царевич был далеко от общения с посторонними людьми. Они бывали лишь в противоположной половине «города», ибо входили в ворота, близкие к «торгу» и «посаду», и, конечно, не могли проникнуть через дворец на его внутренний двор. В обеденные часы 15 мая, когда тянулся обычный для того времени перерыв служебных занятий, и всякого рода приказные люди, от
