Ларри. Они были хорошенькие и пекли пироги. Их малыши ползали у меня на коленях, а дом тем временем пропитывался запахом выпечки. Эти маленькие семьи были моим убежищем. Я влюблялась в них, в каждую без исключения. Семейная жизнь в лесу, на пляже: она казалась экзотичной и прекрасной.
На острове не было водопровода. Раз в неделю мы ездили на лодке в марину в Фрайдей-Харбор, где принимали душ, опустив монетку в автомат. Весь спектр запахов, источаемых давно немытыми хиппи, был знаком мне наизусть. Пачули, пивные дрожжи, марихуановый дым, на несколько дней засевший в длинных спутанных волосах. Я научилась различать разные виды пота: пот, смешанный с дизельным топливом, нервный пот, пот плотника, алкогольный.
Наш дом был открытым и солнечным. Мы спали на маленьких чердачках. Стены были обиты досками, но, несмотря на вес материалов, дом казался легким; в нем было много окон и повсюду — необработанное дерево. У нас были дровяная печь и шкафы со шторками вместо дверок. А вот какие книги стояли у нас на полках:
«Сага о Форсайтах»;
«Искусство владения бензопилой»;
«Великие кораблекрушения»;
«Права индейского населения»;
«Сёгун»;
«Диета для маленькой планеты»;
«Как построить каноэ из древесной коры»;
«Профессор страсти»[30];
«Словарь скрэббла»;
«Альманах 1975 года»;
«Элмер Гэнтри»[31].
Однажды воскресным вечером Стэн и Мими устроили вечеринку. Мы сидели у костра и ждали, пока соберутся гости (я считала себя членом семьи, хоть и догадывалась, что уже изрядно поднадоела Стэну и Мими), а Стэн тем временем решил рассказать мне, почему больше не принимает наркотики. Он вытянул к огню свои длинные ноги, характерным жестом отбросил назад копну волос и мирно сложил руки на небольшом брюшке, которое едва ли было заметно при таком высоком росте. Ларри сидел рядом со мной и молча пил пиво.
— Однажды мы приняли ЛСД. Ты, детка, не знаешь, что это такое, вот и хорошо. Нереальная штука. Говорю тебе, нереальная.
Стэн расчесал пальцами волосы и уставился в пространство поверх пылающих языков пламени. Он пил пиво лишь изредка, а Мими не притрагивалась даже к кофе — так напугали ее опыты с наркотическими веществами. Печенье, говорила она, отныне для нее есть лишь один наркотик — печенье.
— Мне вдруг показалось, что я весь какой-то… красный. И бугристый. И тут я понял, что я клубника. Мне захотелось в холод. Захотелось в холодильник. И вот я открыл холодильник, вынул все полки и залез туда. Каким-то образом мне удалось закрыть за собой дверь, а потом я там и вырубился.
Ларри рассмеялся, ну а я завороженно слушала.
Солнце клонилось к закату, и костер принял более четкие очертания на фоне потемневших деревьев.
— Мими нашла меня буквально за минуту до того, как началась гипотермия. Больше наркотики я никогда не принимал.
Наркотики в то время были везде. Обычно это была травка, к которой относились как к невинному маленькому и почти универсальному удовольствию для взрослых. Ее запах пропитывал всё — до сих пор густой травяной дым горящей анаши у меня ассоциируется с детством. Матрос Ларри как-то обкурился, скинул с баржи подъемный кран стоимостью сто тысяч долларов и попытался забраться ко мне в спальный мешок (мне было двенадцать). Марк и Джен из коммуны в гавани Рейд постоянно сваливали с острова под какими-то туманными предлогами. А еще был Флэг-лер, старый приятель Стэна, который тоже был на вечеринке. Может, он и напомнил ему о старых угарных деньках. За Флэглером на вечеринках было забавно наблюдать, потому что он не ел. Когда все садились за стол, он раскладывал на своей тарелке кучу таблеток и глотал их, пока остальные наворачивали. Еды за столом всегда было навалом: лосось, хлеб с цукини, пироги с ежевикой, кукуруза в початках и «запеканка моряка» — рагу из кукурузы с говяжьим фаршем, изобретенное нашими друзьями из марины, когда те жили на яхте.
Послышалось блеяние. Коза Стэна и Мими, Надж, шастала в ежевичных кустах. Флэглер, полуголый, бородатый и начавший лысеть, пошел с ней общаться. Когда они встали напротив друг друга, стало ясно, что он сам похож на козла. Мы с мамой переглянулись и начали смеяться. В тот момент мы были совершенно счастливы.
Когда я уехала в колледж на восток, однокурсница сочинила про меня песню. «Не верится, что есть такие девушки, как ты», — говорилось в припеве. Но ее вдохновила не моя редкостная красота или глубокий ум. Нет, она имела в виду обстоятельства моей жизни, которые для человека, никогда не жившего на северо-западе США, казались дикими. (Напомню, я училась в колледже в 1980-х, когда люди вообще не знали — серьезно, не знали, — что за город такой Сиэтл. В летние каникулы между первым и вторым курсом института мне пришло письмо от нью-йоркской подруги, отправленное в «Сиэтл, Орегон».)
Мою одноклассницу особенно поражала моя летняя работа. Летом я служила матросом на буксире. Ларри купил «Коттон номер 6», маленький деревянный буксир, построенный в 1916 году, и построил деревянную баржу, назвав ее «Донна Мэй» в честь моей матери. Он плавал вокруг островов Сан-Хуан и перевозил стройматериалы туда, где не было паромного сообщения.
Как от матроса от меня было мало толку. Я ничего не смыслила в двигателях, ни разу не отполировала медные детали лодки и не разбиралась в картах. Но зато умела отдавать швартовы, вести буксир, швартоваться в доках и управляться с канатами, привязывающими лодку к буксиру. Пусть у меня не очень хорошо получалось, но Ларри не слишком беспокоило, что восьмиклассница в косичках, вечно витающая в облаках и влюбленная в какого-нибудь мальчика, ведет его лодку к пристани под насмешливыми взглядами суровых местных морских волков. Но я ни разу не врезалась в причал, ни разу не потеряла груз, и меня никогда не зажимало между баржей и лодкой.
Как выяснилось, работая на буксире, приходилось часто выплывать в самое неподходящее время дня. Это было отчасти связано с приливами. А еще с тем, что, помимо поисков заработка традиционными способами, Ларри также оказывал услуги морской «скорой помощи». Он установил у нас в гостиной береговую рацию, и, когда мы играли в скрэббл или просто сидели дома вечерами, она всегда была включена на маленькую громкость, чтобы не пропустить сигнал бедствия. Если кто-то натыкался на мель, мы выходили в море и вытаскивали бедолагу.
Поэтому в пять часов вечера в июле мы вполне могли идти на всех парах к гавани Рейд под слепящим глаза солнцем. Ларри никогда не терял хорошего расположения духа, но на буксире всегда был молчалив, немногословен и не терпел разгильдяйства. До захода солнца у нас оставалось еще примерно четыре световых часа. Вода в заливе Пьюджет-Саунд не всегда идеально ровная, и вот сейчас ее покрывали небольшие барашки, с одной стороны черные, а с другой стороны — переливающиеся фиолетовым, серым, бирюзово-зеленым. Запах дизеля, который до сих пор у меня ассоциируется с мужчинами, был повсюду. Я стояла в рубке за рулем, ухватившись за деревянную рукоять. Рация была включена, а Ларри носился по лодке, как гиперактивная мартышка: проверял канаты, днище, мотор. У него были быстрые движения, и соображал он быстро — я такой никогда не была и не буду.
Он поднялся в рубку и сел позади меня на табуретку, закинув ногу на ногу. Он был в голубых джинсах, а на ногах — кожаные сандалии, которые на полуострове Олимпик называли «ромео». В отличие от пижонских сандалий, которые ребята у нас в колледже носили, «ромео» были обувью рабочего класса. Ларри изучал навигационную карту и периодически давал мне более точный курс к месту нашего назначения: к вставшей на мель лодке с западной стороны острова Уолдрон.
Вэн Моррисон в радиоприемнике пел свои стихи то сдавленным, то звучным голосом. Я проезжала мимо острова Спиден. Сделала погромче, мы с Ларри переглянулись, улыбнулись и дальше пошли молча. Дикие ледяные волны бились о борта буксира.
