чистое молоко. Все мы слышали о том, что в обычные молочные продукты теперь добавляют гормоны, отчего месячные начинаются уже у девятилетних. Покупка мяса тоже стала проблемой. Теперь нельзя было так просто забежать в лавку на углу и выбрать любой кусок. Нет, приходилось тащиться в экологический супермаркет и брать мясо от коровки, всю жизнь пасшейся на лугу, отчего в семейном бюджете появлялись огромные дыры.
Моей жизнью управляло стремление во всем быть правильной. Мне был тридцать один год. Все мои знакомые молодые мамы, по крайней мере того же возраста и из тех же краев, жили по тому же кодексу. Он был вариацией давно известного невроза под названием «перфекционизм», за тем исключением, что мы не были зациклены на внешности. Нам было всё равно, как мы выглядим. Мы стремились к моральной чистоте во всех аспектах жизни. Ее символизировала чистота, которую нам хотелось видеть в мире: мы жаждали очистить океан от ртути и почву от мышьяка; ратовали даже за прочистку труб на угольных заводах. Мы отказывались от промышленных моющих средств и переходили на уксус. Как чумы избегали консервантов в продуктах и покупали автоматы для изготовления органической газировки. Мы стремились быть чистыми изнутри, чтобы стать достойными своих детей. Мы видели, что они чисты. И не хотели быть теми, кто нарушит эту безупречность.
Но в основе нашей «правильности» лежал страх. Что, если мы прекратим соблюдать правила? Мы не хотели знать ответ на этот вопрос. Поэтому соблюдали правила даже во сне.
Хотя, возможно, меня единственную обуревал этот страх. Возможно, я одна, измельчая сваренную на пару морковку в мельничке для приготовления детского питания, чувствовала, что, вращая маленькую ручку, предотвращаю тем самым наступление страшной катастрофы. Я чувствовала, что стоило сойти на шаг с дорожки совершенства, и беда не заставила бы себя ждать; нет, я могла всё, и я всё делала идеально. Недавно став матерью, я поражалась тому ужасу, который сопровождал меня почти ежеминутно. Изредка я чувствовала удовольствие, но лишь оттого, что ужас отступал. Как будто став матерью, я превратилась в Камю.
Разумеется, на словах я высмеивала бредовые правила для молодых родителей, но вместе с тем следовала им неукоснительно. Йога же, по моей задумке, должна была помочь мне стать новым человеком. Если бы я хотя бы внешне начала выглядеть умиротворенной, с экзистенциальным страхом было бы покончено — а худшего страха я не испытывала с подростковых лет, когда носила длинное пальто.
Той осенью все мои дни и ночи проходили в мечтах о йоге. Как тринадцатилетняя девочка, получившая в подарок нового пони, я занималась дома, делая наклоны вперед одновременно с домашними делами. Учила Брюса выполнять собаку мордой вниз. Расхваливала Джонатана на все лады и постоянно цитировала его. Мечтала поехать в Индию и поучиться у его гуру. Перед сном я повторяла в уме точную последовательность асан, которую мы в тот день выполняли. Обычно первые двадцать минут занятия я помнила довольно точно, потом всё сливалось в трудноразличимый йога-компот, и я засыпала. Дни становились прохладнее, холодный ветер шелестел в деревьях; листва окрасилась в оранжевый и красный, а потом быстро стала коричневой, а я всё время думала о йоге — йога и Люси стали моими двумя полярными звездами. Брюса как будто и не было. Тогда я еще не понимала опасности такого расклада.
Вечера вторника и четверга стали центром моей Вселенной, двумя верблюжьими горбами на плоской спине рабочего дня. В промежутках я работала над позами, дыханием, собой. Я не совсем понимала, что делаю. Действительно не понимала. Что это — упражнения для тела? Медитация? Или что-то еще? Джонатан объяснил, что хатха-йога означает «любая практика асан». Разновидностей хатха-йоги было множество: йога Айенгара, где особое внимание уделялось правилам выравнивания; аштанга, динамичная йога; восстанавливающая йога и еще бесчисленное количество направлений. «На этих занятиях мы не относим себя к определенному стилю. Мы черпаем из разных традиций. Поэтому этот класс называется просто „хатха-йога“. „Ха“ означает правая половина тела, энергия солнца, активность. „Тха“ — левая половина, лунная энергия, пассивность. „Йога“ — „единение“. Мы здесь объединяем эти два вида энергии. А также стремимся объединиться с бесконечным».
В это верилось с трудом. Я не доверяла этим рассуждениям, но одновременно у меня было странное чувство, что я делаю что-то большее, чем просто упражнения. После занятия, после шавасаны, у меня не возникало ощущения, будто я побывала на тренировке. Нет, ощущение было как после церковной службы. Я не верила в безграничную энергию луны и солнца, в то, что мантра «Ом» способна соединить меня с чем- то за пределами моего существа. Мало того: мне было всё равно. К своему неверию я относилась не с фанатичностью атеистки, а с безразличием агностика.
Но в голове моей всё время витала идея о том, что йога сделает меня лучше. А может, уже сделала. Более спокойной. Уравновешенной. Менее озабоченной страхами. Вот я и продолжала петь мантры, делать асаны и сидеть в медитации. Продолжала с тем же настроем, с каким и начала: будь что будет. Может, хоть что-то из этого да получится.
В канун Дня всех святых Люси посапывала в колыбельке. Дом был украшен самодельными бумажными гирляндами в виде тыкв и привидений. Я варила картошку для картофельного салата. Вскоре должно было стемнеть. В Сиэтле все экономили электричество и относились к этому делу серьезно, поэтому момент наступления темноты был мерилом всего.
Неожиданно я ощутила счастье от пребывания дома. Это счастье казалось таким неизменным, постоянным и включало так много вещей: аккуратная стопка красных кухонных полотенец в клетку; ваза с лимонами; нарцисс в горшке на подоконнике. Но на деле оно было мимолетным, как сон. Оно зависело от труда, денег, везения — всего, что не бывает постоянным. А главное, ради его достижения нужно было делать то, что от тебя ждали.
В фильме «Крылья желания» есть таинственная фраза. Вообще-то, весь этот фильм намеренно и абсурдно таинственен, но эта фраза особенно: «Мечта о доме в доме». И действительно, был дом, в котором мы жили, но была и мечта о доме, доме, где царит порядок, довольство и красота. Мечта о доме — это мечта для взрослых, отражающая их гордыню, амбиции, старания. Мечта о мире, который можно изменить при помощи труда, хорошего вкуса и любви. Эта мечта пронизана страхом: что, если у меня не получится удержать планку? Тем вечером на этой кухне, кроме меня, должны были появиться и другие люди: Брюс, моя малышка, моя мать со своим приятелем, отец, друзья, их родители. Но сколько бы людей ни пришло сюда, она всё равно осталась бы моей кухней. Великой машиной по производству семейного счастья, в которой я была мотором.
Мы устраивали вечеринку в честь Дня всех святых. Наши родители придут и будут умиляться Люси, наряженной медведем; ее крошечный носик мы накрасим черным, а на щеках нарисуем усы карандашом для бровей. Друзья приведут своих детей, будут праздновать и есть конфеты. Будет здорово.
Я откинула картофель на дуршлаг. Заклубилось облако крахмалистого дыма: картофельная ванна для лица.
Вернулся Брюс с работы и стал искать очередную дозу кофе. Небольшой гараж на заднем дворе мы переделали в кабинет. В разговорах с редакторами из Нью-Йорка это звучало романтично, по-загородному. Мы называли его нашим «садовым уголком» или «писательской хижиной». Не имея возможности подлизаться к редакторам за коктейлями, которые в Нью-Йорке они наверняка распивали ежевечерне, мы пытались сделать конфетку из своего провинциального статуса, романтизируя притягательность простой загородной жизни.
Брюс поцеловал меня и сказал, что меня ждет письмо: кто-то хочет, чтобы я переписала статью к концу недели. У нас было заведено просматривать почту друг друга: адрес был общим. Так писательская жизнь становилась менее одинокой и более похожей на веселый загородный совместный бизнес, а не копания наедине со своим слабым мозгом.
— Переписать статью! Зачем им тогда редакторы, спрашивается? — возмутилась я.
— Не говори. — Брюс, тоже автор, работал в журнале, где редакторы набрасывались на его статьи, как свора голодных собак, разрывая в клочья каждую строчку просто так, для удовольствия.
Он налил себе кофе и облокотился о стол, глядя на меня. Брюс был высоким, худым парнем с красивым грубоватым лицом и черными сросшимися бровями. Он напоминал оживший рисунок Эгона Шиле[4] и временами становился романтичным, как мальчишка. Давали о себе знать черты национального характера. Корни его рода, как и моего, уходили глубоко, по крайней мере так глубоко, насколько это возможно в штате Вашингтон. Среди его предков были норвежские фермеры из
