прибавки, то беднякам доставались лишь клочки.
В конвенте верховодили левые якобинцы. Жирондисты не могли примириться с тем, что их отстранили от власти. Будучи в большинстве своем депутатами от провинций, они считали несправедливым политическое преобладание Парижа. Столица - это лишь 1/83 часть страны, не более того. А интересы Франции - в развитии промышленности и торговли, а не в ублажении парижской толпы.
Особенно раздражал жиронду Марат, который постоянно будоражил низы напоминаниями, что «революция сделана ремесленниками, рабочими, мелкими торговцами, мужиками, той массой неимущих, которых богатые зовут канальями, а Рим бесстыдно назвал пролетариями». Когда голодающие разгромили несколько хлебных лавок и пекарен, жирондисты обвинили Марата в подстрекательстве и потребовали предать его суду трибунала. Но там он был оправдан, при выходе из зала суда толпа осыпала его цветами и на руках отнесла в конвент.
Тогда недовольные депутаты ополчились на Парижскую коммуну, потребовали ее роспуска. Это дорого обошлось им. Коммуна ответила тем, что подняла предместья, и толпы вооруженного народа ворвались в конвент, требуя суда над жирондистами. И 29 депутатов, пожалуй, наиболее мыслящая часть собрания, действительно были арестованы, преданы суду и вскоре обезглавлены. Кондорсе покончил жизнь самоубийством. Так в начале июня 1793 г. начался якобинский террор.
Пахнуло террором классовым. Лозунг «аристократов на фонарь!» звучал озорно и громко. Робеспьер стал мыслить языком арифметических пропорций. Сначала он выдвинул тезис, что ради счастья двадцати шести миллионов французов не грех разделаться с сотней тысяч. Пройдет немного времени, и его станут посещать мысли, что и миллион голов - не такая уж высокая плата за благоденствие остальных двадцати пяти миллионов (он все недоброжелательнее поглядывал в том числе и на крупную буржуазию).
Аристократов арестовывали ежедневно и помногу. Они безропотно, но с достоинством ожидали, пока трибунал решит их судьбу (особенно мужественно вели себя женщины). Прежние завсегдатаи галантных светских салонов, мастера изящной беседы коротали время в полутемных тюремных коридорах так же непринужденно, с таким же жизнерадостным смехом, как когда-то в своих роскошных особняках. И с теми же безукоризненными манерами оставляли этот дружеский круг, чтобы подставить голову под нож гильотины на радость улюлюкающей толпе.
Впрочем, в толпе тоже никто не был застрахован от неприятностей. Стал хрестоматийным случай, когда на заседание трибунала привели уличного шарманщика, дерзнувшего почесывать мягкое место во время исполнения «Марсельезы». Его ожидал суровый приговор, но он спасся, рассмешив судей замечанием, что если чего рубить, так не голову. Или менее драматическая ситуация: одна женщина позволила себе громко браниться на недавно установленную статую Неккера (отнюдь к тому времени не умершего). Случившиеся рядом национальные гвардейцы схватили несознательную грубиянку и передали в руки рыночных торговок, которые высекли ее до крови. Но многие тысячи людей из низов так дешево не отделались: по таким же или не намного более серьезным поводам они расстались с жизнью.
Все больше становилось случаев самочинных расправ. Не вызвавшего симпатий человека (в том числе женщину) могли вытащить из кареты под тем предлогом, что он без одобрения смотрел на совершавшуюся здесь же казнь - и отправить вослед жертве. Такая вот уличная сценка: группа граждан схватила показавшегося им подозрительным священника, и какой-то здоровяк с саблей в руках, по виду возчик, стал допытываться, верит ли он в Бога. Насмерть перепуганный кюре пролепетал: «О, разве что совсем немного, месье…». Верзила сделал вывод, равноценный приговору: «Значит, ты нас все время бессовестно обманывал» - и смахнул несчастному голову. Несомненно, главная вина убитого была в том, что у негодяя чесалась рука, сжимавшая саблю. Однако очевидно и то, какого уровня достигли цинизм и безбожие.
Части жирондистов удалось спастись, и им было на кого опереться в провинциях. Во многих крупных городах: Бордо, Лионе, Марселе, Тулоне, Тулузе городские советы становились жирондистскими, и там солоно приходилось уже якобинцам. Зачастую эта смена власти проходила как восстание, к которому присоединялись осмелевшие роялисты (сторонники монархии). В Лионе, втором тогда по значению городе Франции, они даже захватили власть. Отделилась присоединенная 20 лет назад Корсика, а вскоре на ней высадились англичане. Англо-испанский флот оказался желанным гостем в Тулоне.
Война в Вандее достигла крайнего ожесточения. Охваченные религиозным фанатизмом мятежники без страха шли под картечь республиканцев. Пленных они подвергали зверским расправам, обычным делом стало распиливание людей пополам. Но и солдаты конвента не останавливались перед поголовным истреблением жителей непокорных сел.
В самую критическую пору из 83 французских департаментов восстаниями было охвачено 60. Перекрывались дороги, прекращался подвоз хлеба - на местах старались обеспечить продовольствием в первую очередь себя.
В Париже молодой аристократкой Шарлоттой Корде был убит Марат: она явилась якобы с прошением, «друг народа» принял ее, сидя в лечебной ванне (у него была экзема) - и в тот момент, когда он углубился в чтение, нанесла смертельный удар кинжалом. Перед казнью Шарлота вела себя с поразительной выдержкой: мило улыбалась конвоирам и подарила локон своих волос их офицеру.
Конвент перешел к мерам чрезвычайным. Член Комитета общественного спасения Карно, выдающийся математик (его сын известен как один из основоположников термодинамики), показал себя отличным военным организатором. Массовый призыв всех мужчин в возрасте от 18 до 25 лет позволил довести численность армии до невиданной цифры в 850 тысяч человек - крупнейшими военными державами считались тогда те, что обладали 200-тысячными армиями. Для ее обеспечения был введен военный налог, которым облагались в первую очередь имущие слои.
Новым формированиям удалось прикрыть опасные границы. С восставшими областями и городами не церемонились. На Лион были брошены крупные силы, возглавляемые якобинцем Фуше (будущим наполеоновским министром полиции). Он устроил в городе настоящую бойню. Сразу целые толпы молодых людей из дворянских и просто состоятельных семей опутывали проволокой и расстреливали картечью. Других топили. В качестве меры коллективного наказания были взорваны фасады всех красивейших зданий города. Не намного меньше досталось жителям Нанта. В Вандею были направлены многочисленные карательные «адские колонны».
В Париже массовый террор против «подозрительных» привел на гильотину таких известных людей, как Барнав, великий химик Лавуазье, поэт Андре Шенье, столь любимый Пушкиным.
Пришел черед и королевы Марии-Антуанетты. В дни, когда главной внешней угрозой для Франции были войска Австрийской империи, - на что было надеяться ей, «австриячке», вдове казненного «тирана и изменника», ей, чье имя уже столько лет мазали грязью все, кому не лень?
На рисунке, сделанном с натуры или по свежей памяти «первым живописцем республики» (а потом и наполеоновской империи) Луи Давидом, перед нами предстает королева по дороге на казнь. Постаревшая, осунувшаяся, ушедшая в себя скорбная женщина. Но полная достоинства, о котором говорят и лицо, и осанка.
Она пережила короля на полгода, и это были месяцы страданий, проведенные в заключении. Ее разлучили с восьмилетним сыном, тезкой своего отца. Несостоявшимся наследником престола - хотя беглые роялисты и провозгласили его королем Людовиком XVII. Мать цеплялась за свое дитя, когда его уводили от нее, но ее оторвали силой.
По дикой революционной причуде, мальчика отдали на перевоспитание «доброму гражданину» сапожнику Антуану Симону и его жене. Те обращались с ним сообразно своим привычкам, фамильярным и грубоватым - возможно, в педагогических целях еще и утрируя их. Учили распевать «Марсельезу», внушали
