Конвент к тому времени подготовил новую конституцию, по которой исполнительную власть получала Директория в составе пяти «директоров», а законодательную составляли две палаты - совет старейшин и «совет пятисот». Вскоре должны были состояться выборы. Но депутаты конвента боялись, что в эти палаты пройдут немногие из них, и по инициативе Барраса предусмотрительно зарезервировали большинство мест за собой: вновь избиралась только треть депутатов. Роялисты же уже приготовились всеми правдами и неправдами заполучить на выборах большинство - момент был подходящий, широкой поддержки у конвента не было. Но когда исчезла возможность заполучить власть через голосование - сторонники монархии решились на открытый мятеж. Опять же, - резонно рассудив, что после кровавой расправы с предместьями умирать за властные полномочия термидорианцев охотников найдется мало, а парижской буржуазии скорее всего по пути с роялистами, а не против них.
Однако они просчитались. Хотя при выступлении в их рядах оказалось около 30 тысяч человек - цифра немалая, основная масса буржуазии к ним не примкнула. Она уже добилась в ходе революции весьма многого, и рисковать потерять приобретенное не собиралась. В конце концов, она сама была движущей силой революции, и из душ буржуа еще не улетучились многие ее идеалы. А кто знает, что придет в головы жаждущим реванша недобитым парижским аристократам и тем более их собратьям- эмигрантам, бряцающим оружием вдоль всех французских границ?!
А вот термидорианцам неожиданно нашлось на кого положиться. Баррас вдруг вспомнил о тулонском герое генерале Бонапарте, который из-за своего ершистого характера оказался в Париже почти не у дел и которого он недавно случайно встретил. Следуя какому-то внутреннему наитию, Баррас добился, чтобы генералу временно передали командование парижским гарнизоном, и тот не подкачал.
Бонапарт поставил одно условие - чтобы ему никто не мешал. «Я вложу шпагу в ножны только тогда, когда все будет кончено». И действовал так, как действовал на протяжении двух грядущих десятилетий: быстро, уверенно и без всяких там человеколюбивых колебаний. Корсиканец прикинул, что сил у него вчетверо меньше, чем у мятежников - значит, остается рассчитывать только на артиллерию. И он без колебаний пустил ее в дело.
13 вандемьера по толпам нарядных молодых людей, радостно возбужденных в предвкушении неизбежной победы, густо ударила картечь. Великий мастер артиллерийского огня (тогда еще не знали, что он великий мастер и многого другого), двадцатишестилетний генерал толково расположил свои пушки. Мятежники могли ответить только ружейной и пистолетной пальбой, и развязка наступила уже к середине дня. Паперть церкви Святого Роха, где роялисты группировались особенно плотно, покрылась липким кровавым месивом. Побежденные искали спасения в бегстве, по обыкновению благородных людей утаскивая с собою раненных. Бонапарт не стал организовывать преследования. В этом не было никакой военной необходимости, а в политические прислужники он ни к кому не нанимался.
Он был вполне доволен и исходом боя, и собой. Как это не похоже на терзания душевные, подлинные или лицемерные, Николая I в день 14 декабря 1825 г. и после него. Наш государь уверял, что ему стоило большого труда превозмочь голос своего доброго сердца, чтобы приказать дать картечные залпы по бунтовщикам на Сенатской. Если бы не уговоры князя Васильчикова, он на это бы не решился.
Бонапарт был обязан своим успехом не только картечи. Не в меньшей степени - тому, что армия ненавидела аристократов. Она состояла в основном из крестьян, а те худо-бедно, но обзавелись землей за счет прежних господ и могли теперь хозяйствовать на ней, позабыв об обременительных и унизительных повинностях. В армии по-прежнему был силен революционный дух, она была в стороне от парижских политических разборок, и трехцветное знамя было для нее знаменем борьбы за свободу, под которым она одержала уже немало побед.
Воевала революционная армия по-новому. Ее генералы - такие, как бывший королевский конюх Гош, как Пишегрю, в прошлом преподаватель духовного училища, как, конечно же, Наполеон Бонапарт мыслили не шаблонно, живо реагировали на все изменения на поле боя. Прежние полководцы боготворили заранее составленные по всем правилам военного искусства диспозиции предстоящих сражений. В Семилетнюю войну один австрийский полководец дошел до такого идиотизма, что завел свой корпус прямо в центр расположения армии Фридриха Великого: он действовал строго по плану, а согласно ему именно отсюда надо было начинать решающий маневр.
Старые генералы как бы играли в солдатики. Полки шли в атаку, выстроившись в прямые длинные линии, и очень живописно начинали вдруг клубиться белые пороховые дымки над красивыми мундирами. Французы воевали теперь не так: глубокими колоннами, в яростном порыве, не считаясь с потерями прорывали они вражеские ряды - а там уже открывалось раздолье для кавалерии. У нас такую тактику боя еще раньше практиковал Суворов, но он применял ее все больше против турок. Теперь новинку сполна могли вкусить армии феодальной Европы.
Позднее один прусский офицер недоумевал: посмотришь на этих французишек - народ какой-то все хлипкий. Любой немец в драке запросто троих свалил бы. А здесь сами прут в бой один на четверых, и дай нам только Бог ноги унести.
Основная причина такой метаморфозы - ив революционном духе, и в порожденных им новых порядках, установившихся в армии. Начальственное рукоприкладство, капральская палка и вообще телесные наказания стали немыслимы, между офицерами и солдатами поддерживались достаточно демократичные отношения. Теперь действительно любой рядовой мог мечтать о маршальском жезле в своем ранце. Ну, мечтать, конечно, не запретишь, а до маршала дослужиться дело проблематичное - но что были уничтожены все сословные барьеры, мешавшие выдвижению талантливых людей - факт.
Да, армия страдала от тылового воровства (интенданты термидорианской поры на это были мастера), была плохо одета, разута, зачастую голодна - но успехов добивалась значительных. И умела быть по- революционному беспощадной. Мы говорили уже об «адских колоннах». А когда на побережье Бретани высадился большой десант эмигрантов, и Гош после стремительного броска наголову разбил их - на месте было расстреляно более 700 человек из числа пленных.
Французская революция взбудоражила всю Европу. Ведь повсюду давно уже распространялись идеи просветителей, пробуждающие общественную мысль, и везде находились люди, с нетерпением ожидавшие, когда же наступит конец засилью феодальных и религиозных предрассудков, когда появится возможность свободно раскрыться доброму началу в человеке.
Первые же известия о взятии Бастилии и последующих событиях были встречены «с радостью, с каким-то опьянением в надеждах». Показательна проповедь, с которой один вольнолюбивый датчанин обратился к своим сыновьям: «Насколько вы достойны зависти, какие счастливые и блестящие дни поднимаются над вами. Если вы теперь не создадите себе независимого положения, вина будет на вас самих. Все преграды, создаваемые рождением и бедностью, должны будут пасть; отныне последний между вами сможет бороться с самым могущественным, применяя одно и то же оружие и стоя на той же самой почве».
Радуется Кант, радуется Шиллер, радуется Гете. Радуется и Роберт Бернс - ему не по душе английская демократия, и не только потому, что он шотландец. На Британских островах свободы вроде бы давно уже намного больше, чем где-либо еще в Старом Свете, но это какая-то не та свобода, она не для всех, при ней очень тяжело живется простым труженикам. А теперь из Франции придет новая свобода, настоящая:
