выкрикивали здравицы в его честь. О событии говорили повсюду - на улицах, в театрах, в салонах, в тесных каморках. Парижский гарнизон под звуки оркестров промаршировал через весь город. Въезд героя в Париж, разумеется, опять вызвал бурю восторгов.
Объяснение с Жозефиной не отняло много душевной энергии - увидев жену, Наполеон все простил. Он сразу приступил к неотложным делам. Нетрудно догадаться, что он успел отбросить последние сомнения и главной его задачей было «свержение конституционного строя» - но раскрывать свои замыслы он не хотел.
Бонапарта несколько удивило открытие, что в Директории противников у него, собственно, нет. Трое из пяти директоров оказались людьми совершенно ничтожными - Баррас потому только и провел их на такие ответственные посты. Сам Баррас, судя по всему, не прочь был посодействовать славному полководцу - раз уж тот под сенью пирамид не составил компанию фараонам. И готов был разделить с ним будущую власть. Это был человек расхристанный, но отважный, умный, с тонким политическим чутьем. Бонапарт решил, что он, пожалуй, пригодится до поры до времени - но никак не более того. Слишком уж непотребна была его репутация: слишком много афер, беззастенчивого воровства, кутежей.
Еще один заслуживающий внимания директор - Сиейес полагал, что это он сам сможет использовать как с неба свалившегося ему полководца. Тот послужит ему шпагой, а он станет диктатором (как бы этот пост ни назывался). Сиейес обладал огромным политическим опытом, в грязи, как Баррас, не извалялся. Бонапарт общался с ним почтительно, даже не без сердечности, не разуверял, что согласен сослужить ему службу. Тем более что у него были виды использовать Сиейеса и некоторое время после того, чему предстояло произойти.
Особенно отрадно было для Бонапарта появление в его приемной Фуше и Талейрана. Фуше - министр полиции при Директории, а в недавнем прошлом, при якобинском терроре - палач Лиона, растерзавший и утопивший там в крови толпы аристократов. Ему деваться некуда, его не простят. Он будет служить новому хозяину если не верой и правдой, то с полным осознанием того, что его ждет в случае смены хозяина.
Талейран, министр иностранных дел, бывший епископ, - в дни революции первым предложивший конфисковать имущества церкви, - такой же вор и взяточник, как Баррас, да еще и человек совершенно бессовестный. Продажный и готовый продать кого угодно (после смерти про него говорили, что он сумел предать всех, кто его купил. Исключение составили англичане - они не захотели Талейрана покупать, хотя он им и предлагался). Но Талейран был человеком умнейшим, опытным карьеристом, он мог дать много полезнейших советов - и сразу начал давать их.
А еще потянулись банкиры, предлагавшие любые деньги, и такое доверие обнадеживало больше всего. К сильной личности устремились многие, но, опять же, мало кто в достаточной степени осознавал (первый осознавший - Талейран), насколько сильна эта личность, и что ни на какие роли, кроме первой, она не согласится. «Испытанный им прием простоты, прямоты, непосредственности, некоторой как бы незатейливости и даже ограниченности был им обильно пущен в ход в течение всей первой половины брюмера 1799 г. и вполне удался. Будущие рабы считали своего будущего властелина случайным удобным оружием» (Е.В. Тарле).
Вскоре обозначился крут людей, которые должны были осуществить переворот. Вечером 17 брюмера (8 ноября) окончательно распределили роли, а наступившее утро стало утром 18 брюмера 1799 г. - даты, вошедшей в историю, ставшей даже символической. Хотя основные события развернулись на следующий после нее день.
Гарнизон явно был на стороне Бонапарта. Но все равно поначалу желательно было представиться легитимным спасителем республики, действующим с одобрения обеих палат, надо было добиться от них формального признания этого.
На рассвете вокруг Бонапарта собрались преданные ему генералы, среди них Мюрат, Леклер (оба были женаты на его сестрах), Бернадот, Макдональд. Подтягивались надежные части.
В совете пятисот посвященный во все дела депутат Корнэ выступил с громогласным заявлением, что раскрыт «страшный заговор террористов», покушающихся на республику. Поэтому надо, во-первых, перенести заседания палат из Парижа в пригород Сен-Клу, во-вторых, поручить разгром заговорщиков генералу Бонапарту, для чего назначить его главнокомандующим всеми вооруженными силами в столице и ее окрестностях. За декрет проголосовали и те, кто знал, что за ним кроется, и остающиеся по-прежнему в неведении.
Совет старейшин заседал в Тюильрийском дворце. Туда Бонапарт явился лично, в сопровождении адъютантов. Хорошо говорить он умел только перед солдатским многолюдьем, перед большим скоплением прочей публики он часто терялся. Но из его несвязной речи можно было понять, что генерал обязуется защитить республику и вернуть ей первозданную чистоту. Здесь тоже постановили перебраться в Сен-Клу и доверить Бонапарту командование.
На улице он попал в окружение своих солдат, встретивших его радостными приветствиями. И тут завидел некоего Ботто, которого Баррас послал к нему осведомиться, почему его до сих пор не пригласили принять участие в деле. Наполеон же набросился на него, как будто тот олицетворял собой всю Директорию: «Что вы сделали из той Франции, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я вам оставил мир - я нахожу войну. Я вам оставил миллионы, я нахожу грабительские законы и нищету!». И дальше в таком же духе.
С Директорией хлопот не было. Сиейес и Роже-Дюко сами состояли в заговоре, Гойе и Муле были согласны на все. К Баррасу направили Талейрана, чтобы уговорить его подать прошение об отставке. Убеждать Талейран умел, да Баррас и сам понимал, что так будет лучше - его время прошло. Наскоро собравшись, он тут же под надежной охраной отбыл в свое поместье.
Наутро надо было дожать депутатов, предусмотрительно отправленных в Сен-Клу, подальше от возможной нежелательной реакции улицы (хотя вероятность таковой была мала). Совет старейшин опасений не вызывал. Но в совете пятисот состояло около двухсот депутатов из разряда тех, кого по старой памяти называли якобинцами: сохранивших в душе угольки от пыла первых лет революции, тех, кому дороги были идеи «свободы, равенства и братства». Среди них вполне могли оказаться и шальные головы, кандидаты в Бруты, готовые пожертвовать собой, но прикончить нарождающегося тирана.
В Сен-Клу палаты собрались порознь в бывшем королевском дворце. От них ждали, что они по быстрому провотируют передачу Бонапарту полномочий, включая разработку новой конституции, а затем самораспустятся. Но проходили час за часом, а с принятием решения не спешил даже совет старейшин. А из другой палаты поступали сведения совсем тревожные: якобинцы призывали лучше умереть, чем предать республику и открыть дорогу диктатуре.
Бонапарт решился. Сначала он прошел в совет старейшин. Наговорил там громких слов о своей преданности революции и заслугах перед ней. Сам помянул Брута, призывая депутатов заколоть его кинжалом, если он пойдет против республиканских устоев. Но хотя и напомнил для вящей убедительности, что у него вооруженная сила - декрета о передаче ему власти так и не добился.
Входя в совет пятисот в сопровождении нескольких гренадеров, он тихо бросил Ожеро: «Ожеро, помнишь Арколе?» Действительно, это появление в палате было сродни подвигу на Аркольском мосту. На него сразу набросились депутаты из числа непримиримых, обзывая тираном и разбойником, выкрикивая требование объявить его вне закона. Один здоровяк со всей силы двинул невысокого Бонапарта кулаком в плечо. К счастью, спутникам удалось сплотиться вокруг своего командира и вывести его из зала.
Но было кому прийти на смену. В совете, по странному совпадению, в тот день председательствовал брат Наполеона - Люсьен Бонапарт. Он выскочил на улицу и призвал солдат избавить депутатов от «кучки бешеных».
Зал тем временем кипел от негодования, избранники народа были полны решимости стоять насмерть. Но тут послышался рокот барабана, двери распахнулись, и беглым шагом вступил отряд гренадеров со штыками наперевес. Раздался громовой голос Мюрата: «Выкиньте этот сброд отсюда вон!» Солдаты
