пропеть такую песнь, чтобы люди побросали все дела свои, всех жен своих и все имущество и сбежались слушать, и так заслушались бы, что есть, лишь, размножаться и серчать позабыли бы.
Постоял-постоял Иван и пошел дальше. Потемнело уже. Огни по улицам зажглись, и свет их не давал копоти.
Люди толклись кругом, гнала их вперед и назад некая могучая сила.
Повозки неслись по мостовой, а один толстый большой человек сидел на корточках у дома, где должен быть завалинок, и ел землянику-ягоду, и крякал и чмокал от ублаготворения.
Иван постучал в дверь соседнего не очень большого, но благовидного дома. Отворила женщина, молодая и благоухащая травами.
— Вы что, дорогой мой?
— Переночевать можно?
— Переночевать?.. Вам негде ночевать? Я не знаю… Вот папа скоро придет… Вы подождите. Входите сюда.
Иван вошел. Сел на мягкую скамейку. Кругом — мебель и неизвестные вещи, которые не нужны человеку.
Женщина оказалась девушкой и села читать книжку. Иван спросил ее:
— Ты што читаешь?
— Стихотворение Лермонтова. Вы их читали?
— Нет, — ответил Иван. — Дай-ка я погляжу. Иван полистал и прочел:
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых волокнистые стада.
Иван встал на ноги и начал читать. Потом сел, поглядел на девушку заплаканными глазами и отдал книжку.
Пришел отец этой девушки. Похож на мужика и в сапогах.
— Эт што за жлоборатория?! Тебе чего?..
— Нам на ночевку, — сказал Иван.
— На ночевку вам? Што тут, ночлежный дом, што ль? — Откуда сам?
— Суржинские мы…
Подошла к отцу сама барышня.
— Пускай, пап, остается. Он хороший.
— А если што пропадет, ты отвечать будешь? Дыня-голова, обалдела што ль! Вшей тут плодить!
Наконец-таки отец умилостивился:
— Ну, пущай в передней ляжет и глаза мне не мозолит.
Ночь нашла тучей — тихой и прочной тьмой. Иван лежал на попонке и дремал. И тихо из комнаты забубнил голос хозяина, как будто закапала вода.
Иван прислушался. Отец девушки читал. Тикали часы, и капали слова:
«Всякая цивилизация есть последствие целомудрия, хотя бы и неполного. Целомудрие же есть сохранение человеком той внутренней могучей телесной силы, которая идет на производство потомства, обращение этой силы на труд, на изобретение, на создание в человеке способности улучшать то, что есть, или строить то чего не было.
Цивилизация есть нищета по отношению к женщине, но тяжкий груз мысли и звездоносная жажда работать и изобретать то, чего не было и не может в природе быть.
Свирепость природы, ее крушение, засухи, потопы, нашествие микробов, невидимые явления в электросфере — приучили человека к работе, бою, передвижениям по поверхности земли и войнам между собою.
Когда кончились войны и ослабела борьба с землей за пищу, то человек возвращался в дом к женщине, но уже он был не тем, каким ушел. Он делается более целомудренным, и хоть и живет с женой, но меньше спит с ней, и глубже пашет. Прочнее и выше строит дома, чаще задумывается, острее видит, искуснее изобретает и приспособляет свои орудия и свой скот к работе.
Но все цивилизации земного шара сделаны людьми только немножко целомудренными.
Теперь наступило время совершенно целомудренного человека, и он создаст великую цивилизацию, он обретает землю и все остальные звезды, он соединит с собою и сделает человеком все видимое и невидимое, он, наконец, время, вечность превратит в силу и переживет и землю и само время.
Для этого, — для прививки человеку целомудрия и развития, отмычки в нем таланта изобретения — я основал науку антропотехнику[1].
Основатели новой цивилизации, работники коммунизма, борцы с капитализмом и со стихиями вселенной, объединяйтесь вместе, и перед борьбой, перед зноем великой страды — испейте из живого родника вечной силы и юности — целомудрия.
Иначе вы не победите!
Силою целомудрия перестройте и усильте сначала себя, чтобы перестроить затем мир»…
«Прощай, невеста и милый друг!
Пусть сократятся твои дороги по земле и душа наполнится легчайшим газом радости.
Не вовремя ты родилась. Для тебя время рождения никогда не придет.
Ты из членов того человечества, которое не рождается, а остается за краями материнской утробы.
Ты — тощее семя, которое не оплодотворяется и не разбухает человеком.
Нечаянно твое гиблое начальное семячко слепилось с другим таким же обреченным семячком — и вылепился человек, который не бывает, а если бывает, то слепит глаза людям чудом — и погибает без вести, как велюр, уткнувшись в гору. В черноте и великой немости стоят звезды на небе, как большие неморгающие очи, плачут светом и путь свой оставляют серебряным руном».
Иван слушал, не понимая. Сердце его шевелилось, и сам он шел странником по городам, по странам, по заросшим садами звездам, по томительном смертным пустыням.
Над городом, над полями, над деревнями, над всею преющей землей шла немая бездыханная ночь, как было спокон веков.
Далеко по земле ехал мужик Кондратий из Мармыжей в Суржу.
— Н-но, ошметок, тяни, не удручай — потягивай, не скучай! Ехал Кондратий пустыми ветряными полями и разговаривал:
— Мне нужен хлеб… А кто его даст? Намолотил, вон, три копны. Душа также надобна. Как ее изготовишь, когда неведомо творение?.. А люди живут, что? Пузо стерегут, да баб мнут… Нет тебе никакого направления, либо што чего… Нет тебе нигде ни дьявола!..
Тянулась тщедушная жизнь, как деревенские щи. Живешь-живешь, а жизнью все не налопаешься. Плохо жить без любви, как без мяса обедать.
Появилось в теле у Ивана Копчикова как бы жжение и чесотка, — сна нету, есть не охота. Жара в животе до горла. Хочется как бы пасть волку разорвать, либо яму руками выкопать в глубину до земного жара.
Иван уже знал, что в могиле тепло, а в глубоких землянках рыбаки живут и зимой у самого льда.
Бесится в тесном теле комками горячая крутая кровь, а работы подходящей нету. Думы все Иван передумал, дела произвел, хату отцу починил, плетни оправил, баклажаны сполол — все, как следует быть.
Сидит Иван вечерами и ночами на завалинке. Сверчки поют, в пруде басом кто-то не спеша попевает и попевает, как запертый бык.
Радость внутри сердца Ивана кто-то держит на тонкой веревочке и не пущает наружу.
А Иван совсем ошалел, Мартын же иногда давал ему направление.
— Тебе-б к бабе пора, — говорил Мартын Ипполитыч — сапожник сосед, мудрое в селе лицо, — а то мощой так и будешь.
И шел раз Иван по просеке в лесу.
