— Нет, девчонку, — сообщила Лида. — У меня дети будут на меня похожи, и все женщины… Я же ведь женщина!
Они спускались по лестнице обратно.
— А знаешь что! — сказала Лида посреди спуска, и остановилась. — Знаешь! — и зашептала: — Если тебе трудно станет ожидать мою дочку — приходи ко мне, меня тошнить не будет.
— А муж твой как же? — спросил Щеглов.
— Семен-то, — удивилась Лида. — А что он?.. Я есть не животное такое, чтоб жить всю жизнь в одной загородке!
— А кто же ты?
— Сама не знаю, — вздохнула Лида. — Так, что-то такое: чувствую и живу…
Они сошли вниз до самой земли. Здесь Лида снова остановилась и взяла за руку Щеглова.
— Митя! Отчего у меня в сердце иногда что-то такое кричит? А сама я молчу, не говорю ничего…
— У меня не кричит, у меня там бормочет, — сказал Щеглов.
— Что бормочет? — спросила Лида.
— Не знаю, — ответил Щеглов. — Горе какое-то!
— А у меня там не горе — так, что-то интересное такое…
Чувствуя ее руку, Щеглов думал о спутанных дебрях природы, где вырастают не только звезды или что-нибудь другое — глупое и большое, — но и мелкое сердце, бормочущее в человеке неизвестно что.
Они прошли в комнаты. Начался ужин; все с любовью начали есть пшенные котлеты, которые хозяйка-растрепка готовила своими руками, и притом как попало — с попутным сором и просяной шелухой, потому что ничем не интересовалась, кроме радости, и лицо ее не дурнело от качества еды. Кухарка Стронкиных на гостей ничего не готовила и не подавала на стол — из принципа, только осуждала расточительство в такое бедное время и расправлялась вручную со жрущей молодостью.
За ужином Лида положила Щеглову сразу две пшенные пышки, не испугавшись кухаркиной ярости.
— Ешь, — сказала она, — ешь пожалуйста! Давай думать нарочно, что на чердаке у нас с тобой все было и мы уморились.
После ужина гости остались дальше: хозяин Стронкин привлекался на краткую службу в Красную Армию и его провожали всеобщей песней того времени: «Кому в России чайник прицепили»; в песне пелось о тех, кто идет с винтовкой за плечами и с пустым чайником, гремящим на боку, — идет по большим дорогам против белых и веселится на ходу.
В час ночи неожиданно пришел Душин; он привел с собой громадного парня с розовыми девственными щеками, лет двадцати пяти. Этот парень, оглядев веселье и Лиду в штанах, сказал всем:
— Эх вы, сволочи отродье! Дать бы вам гвоздя, чтоб у каждого сразу встал вопрос о жизни или смерти!..
Так как Лида была прекрасней всех, то этот малый сразу и подошел к ней:
— Ну ты, пупочек, дай мне пышку со стола в рот!
Лида еще не знала, кто это такой, и дала ему пшенную лепешку:
— Ну на — трескай: ненормальный какой!
Но пришедший парень едва только донес еду до рта, как тут же получил «гвоздя» от кухарки — полотенцем по лицу. Парень обернулся к ней и, после мысленного мгновенья, ухватил бабу поперек и пробросил ее в дверь, мимо пригнувшихся гостей; кухарка на лету открыла дверь и треснулась где-то в коридоре на сундук.
— Раз равноправье, — объяснил парень, — то фактически.
Душин молча оглядывал странное для него состояние людей — ведь их веселье не было основано на каком-нибудь уже достигнутом успехе, и оно представлялось Душину простой и гнусной стихией — вроде буржуазного пищевого сладострастия. От вида жены, смеющейся среди такой глупости и притом обтянутой в штаны, пропахшие неизвестным мужчиной, у Душина вначале жалобно завопило сердце; он прислушался к нему и отверг его: судьба людей решается не сердцем, а электричеством, и кроме того в Лиде его интересует лишь маленький уголок, деталь, и то лишь для того, чтобы не терять работоспособности от приставшей к нему из природы любви — и время от времени уничтожать ее в брачном акте.
Душин представил жене и Щеглову розового мощного парня — он был его служебным помощником, старшим электромехаником Иваном Жареновым; после знакомства с Лидой Жаренов не извинился перед нею за хамство у стола, но отвернулся к стороне и стал багровым от прилива силы стыда.
Вчетвером они ушли от Стронкиных, и на улице Душин попросил Лиду и Щеглова помочь ему с Жареновым ограбить старинный склеп принца Мекленбург-Шверинского.
— Нам нужны громадные средства для организации электрического хозяйства в губернии, — объяснил Душин. — Я просил у товарища Чуняева, а он говорит — подожди, госбюджета нет. А я ждать не хочу, я не могу расточать бесполезное время революции…
— Там золотая сабля лежит у принца, и эфес ее весь в бриллиантах! — сказал Жаренов. — Мне дед говорил: он сам саблю видел, при нем принца в цинковый гроб хоронили.
— А стальной косарь у тебя где? — спросил Душин.
— Дома, — ответил Жаренов. — Там и веревки лежат… Пойдемте скорей, пока ночь идет.
На кладбище было тихо и печально в ту черную ночь остывающего лета. Лида взяла Щеглова под его иссохшую правую руку и шла с ним, сжавшись от грусти. Она не чувствовала страха и, вглядываясь в тесноту крестов и памятников, не видела там никаких демонов и не слышала голосов с того света: значит, смерть была безвозвратной, ухитриться жить за гробом даже в виде черта будет нельзя; придется поскорее и получше жить, пока ходишь на верху земли. От этого Лида с тоскою сжимала высохшую до детской толщины руку Щеглова и сожалела, что на чердаке у Стронкиных она испугалась своей тошноты.
Душин шел передним, озабоченный мечтою об электричестве; кресты и памятники наводили на него озлобление, поскольку в них запечатлен непроизводительный, ложный труд человека.
От темноты, умноженной перекрещенными тенями деревьев и памятников, Жаренов заблудился, прежде чем найти склеп принца Мекленбургского.
Мавзолей над склепом был открыт, а на каменных плитах лежала человеческая гадость, которую теперь осветил спичкой Жаренов. Вход в нижнее погребальное помещение закрывала каменная плита.
— Ну, давайте! — сказал Душин всем. — Сначала откроем вход, а потом мы с Иваном спустимся туда… Ну, беритесь разом, а ты, Щеглов, жги спички — у тебя рука не действует…
Душин сначала поддел косарем через боковую щель каменную плиту, и все трое ухватились за подавшийся край камня… После трудов плита была свергнута на сторону, а внизу открылся мрак могилы.
— Митя! — сказал Душин Щеглову. — Вы с Лидой держите веревки здесь наверху, а мы с Ваней спустимся туда и когда крикнем — тяните нас вверх… Лидка, ты держи первая, у тебя руки здоровые…
Душин поводил руками во тьме могилы принца.
— Иван! Тут лестницы никакой нету, наверно, сгнила иль ее украли. Придется спускаться на веревке.
Душин и Жаренов скрылись поочередно в глушь чужого погребения, держась руками за веревку, а ногами упираясь в сырую, ветхую кирпичную стену. Лида держала веревку так, что у нее башмаки трещали от напряжения, а Щеглов помогал ей одной левой рукой.
Как только они оба пропали, так из глубины Лида сейчас же услыхала сухой крик Душина:
— Лида, кверху!
В беспамятстве всех своих сил она во мгновение вытащила из могилы сразу обоих, хотя у нее лопнули брюки по всем скреплениям.
Душин и Жаренов повалились на пол мавзолея и стали быстро дышать.
— Там воздуха нет, — сказал Жаренов. — Там мгла стоит: сосешь ее, а в грудь входит одна пустота.
— Ничего, мы привыкнем, — произнес Душин. — Там сабля золотая лежит. Косарь с тобой?
— Со мной, — сказал Жаренов. — Там два гроба: ты видал?
— Видал, а что?
