— Сперва я хотел задать его в письме.
Перед моим мысленным взором пронеслось слабое видение бледно-голубого конверта с крестом Йейля.
— Но потом я решил, что будет лучше дождаться, пока ты сюда приедешь, и задать его тебе в лицо. — Он сделал паузу. — Ну что ж, разве тебе не интересно узнать, что это за вопрос?
— А что это за вопрос?
Тон моего голоса не сулил ему ничего хорошего.
Бадди опять подсел ко мне. Он обвил рукой мою талию и стряхнул у меня с уха прядку волос. Я не шевелилась. И тут услышала его шепот:
— Как ты отнесешься к тому, чтобы стать миссис Бадди Уиллард?
Я с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться.
Я подумала о том, как восхитил и потряс бы меня этот вопрос в течение всех пяти или шести лет, на протяжении которых я обожала Бадди Уилларда издалека.
Бадди заметил, что я колеблюсь.
— Ну да, понимаю, я сейчас еще в неважной форме, — зачастил он. — Мне предстоит операция, и, возможно, я лишусь одного-двух ребер, но уже следующей осенью я вернусь в Высшую медицинскую школу. И самое позднее через год, начиная с этой минуты…
— Полагаю, мне надо тебе, Бадди, кое-что объяснить.
— Понятно, — напрягшись, произнес Бадди. — Ты кого-то себе завела.
— Нет, дело не в этом.
— А в чем же?
— Я собираюсь никогда не выходить замуж.
— Ты спятила. — Бадди явно повеселел. — Но ты еще переменишь свое решение.
— Нет. Я решила совершенно твердо.
Но Бадди уже не мог скрыть своей радости.
— Помнишь, — сказала я, — как мы добирались на попутках ко мне в колледж однажды вечером?
— Помню.
— А помнишь, как ты спросил меня, где бы я предпочла жить — в городе или в деревне?
— А ты ответила…
— А я ответила, что хочу жить и в деревне, и в городе. И там, и тут сразу.
Бадди кивнул.
— А ты, — продолжила я с неожиданной яростью, — засмеялся и сказал, что у меня все признаки неврастении и что этот вопрос ты почерпнул из психиатрической анкеты, которую вы проходили на прошлой неделе.
Улыбка на губах у Бадди стала заметно скучней.
— Так вот, ты был тогда прав. Я действительно неврастеничка. Я никогда не смогу сделать выбор между городом и деревней.
— Но ведь можно обосноваться посередине, — поспешил мне на помощь Бадди. — И тогда можно будет иногда ездить в деревню, а иногда — в город.
— Ну, и что же в этом неврастенического?
Бадди помолчал.
— Ну, я слушаю тебя!
И, наседая на него, я подумала: нельзя баловать больных, они этого не выдерживают, это губит их окончательно.
— Ничего, — еле выдавил из себя Бадди.
— Неврастеничка, — презрительно расхохоталась я. — Если желать одновременно двух взаимоисключающих вещей означает неврастению, что ж, ладно, тогда у меня неврастения. Потому что до конца своих дней я намерена метаться от одной такой вещи к другой.
Бадди накрыл мою руку своей.
— Давай метаться вдвоем.
Я смотрела вниз, на лыжный спуск. Я стояла на вершине горы. Делать мне было совершенно нечего. Я никогда в жизни не ходила на лыжах. Но почему бы не полюбоваться пейзажем, раз уж такая возможность представилась.
Слева от меня один за другим, обхватив веревочную петлю рукой, поднимались лыжники. Накатанная ими и чуть подтаявшая на полуденном солнце лыжня превратилась в лед. И блестела она, как стекло. Холодный воздух пронизывал мои легкие, но придавал чрезвычайную дальнозоркость.
Справа и слева от меня вниз по склону неслись лыжники, кажущиеся в своих красных, синих и белых куртках клочьями американского флага. Из деревянной будки, сколоченной в самом низу, доносились, перекрывая здешнее безмолвие, популярные мелодии:
Следы моих лыжных палок казались невидимым ручейком в снежной пустыне. Одно неверное или чересчур беспечное движение — и я сорвусь и полечу вниз по склону навстречу тому пятнышку цвета хаки, видневшемуся в шеренге зрителей, которое было Бадди Уиллардом.
Все утро Бадди Уиллард учил меня кататься на лыжах.
Для начала он одолжил для меня лыжи и палки у одного своего приятеля, а лыжные ботинки — у жены своего лечащего врача, нога у которой была всего лишь на один размер больше моей, а красную лыжную куртку — у какой-то студентки. Его настойчивость в ответ на мое угрюмое, хотя и безмолвное, сопротивление была просто поразительна.
И тут я вспомнила, что в своей Высшей медицинской школе Бадди был удостоен награды за ту настойчивость, с которой он уговаривал родственников умерших согласиться на вскрытие независимо от того, были к этому объективные показания или нет, — исключительно в интересах науки. Я забыла, в чем именно заключалась эта награда, но так и вижу Бадди в его белом халате, со стетоскопом, торчащим из бокового кармана и кажущимся частью его тела, так и вижу, как он улыбается, и кланяется, и убеждает убитых горем людей подписать соответствующие бумаги.
Затем Бадди одолжил машину все у того же доктора, который когда-то сам переболел туберкулезом и был поэтому весьма чуток, и мы отъехали, как только зазвенел, возвещая о начале часа прогулок, санаторский звонок.
Бадди и сам никогда не ходил на лыжах, но сказал мне, что дело это в принципе крайне простое, а поскольку ему не раз доводилось наблюдать за тем, как лыжные инструкторы обучают новичков, он и сам сумеет показать мне все, что требуется.
Первые полчаса я добросовестно взбиралась по миниатюрному склону изо всех сил отталкиваясь палками, а затем честно съезжала вниз. Бадди, казалось, чрезвычайно радовали мои успехи.
— Чудесно, Эстер, — объявил он после моего двадцатого спуска. — А теперь попробуем вон с той горы.
Я сбилась с шага, покраснела и чуть не рухнула наземь.
— Но, Бадди, я ведь еще не умею ходить на лыжах зигзагом. Все, кто спускается с этой вершины, умеют ходить зигзагом!
— Да тебе и съезжать-то придется только до половины дистанции. А дальше лыжи сами понесут тебя.
И Бадди препроводил меня к подъему, показал, как вдеть руку в веревочную петлю, велел обхватить ее пальцами и начать подъем.
Мне почему-то не пришло в голову отказаться.
Я обхватила пальцами грубую, резко саднящую на ощупь веревку, так и норовящую из них вырваться,
