— Чего это тебя сюда упрятали? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Меня посадила сюда свекровь. Она француженка из Канады. — Она хихикнула вновь. — Мой муж знает, что я ее просто не перевариваю, и все равно разрешает ей наносить нам визиты, а стоит ей прийти, у меня ум за разум заходит и язык вываливается изо рта. Они вызвали «скорую», а та привезла сюда. — Она понизила голос. — Ко всем этим шизикам. Ну, а тебя-то они чего упрятали?
Я повернулась к ней в фас, продемонстрировав пурпурную половину лица и затекший зеленым глаз.
— Я пыталась покончить с собой.
Итальянка ошарашенно уставилась на меня. Затем в нарочитой спешке схватила с ночного столика журнал и притворилась, будто читает.
Дверь, расположенная прямо напротив моей кровати, распахнулась, и в палату вошла большая компания юношей и девушек в белых халатах, ведомая седовласым пожилым мужчиной. Все они лучились ослепительными, фальшивыми улыбками. И, улыбаясь, столпились в ногах моей постели.
— Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Гринвуд?
Я попробовала определить, который из них ко мне обратился. Терпеть не могу разговаривать с целой кучей народу сразу. И всякий раз в таком случае мне приходится выбирать себе одного собеседника из всей оравы, и я чувствую, как остальные пялятся в это время на меня и, пользуясь своей анонимностью, стараются объегорить. И терпеть не могу, когда спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» — зная, что чувствуешь себя препаршиво, и ожидая услышать в ответ: «Спасибо, хорошо».
— Паршиво.
— Паршиво. Ну что ж, — произнес один из них, а другой покачал головой, слегка улыбаясь. А кто-то третий начал писать мелом на доске.
Затем один из них придал своему лицу солидное и как бы торжественное выражение и спросил:
— А почему вы чувствуете себя паршиво?
Мне пришло на ум, что кое-кто из этих головастых парней и девиц вполне может дружить с Бадди Уиллардом. И тогда они знают о нашем знакомстве, и, выходит, им любопытно посмотреть на меня, чтобы вслед за тем вдосталь обо мне посплетничать. Мне хотелось бы попасть в такое место, где меня не смог бы отыскать никто из знакомых.
— Я не могу заснуть…
Они не дали мне закончить жалобу.
— Но сиделка утверждает, что нынешней ночью вы прекрасно спали.
Надо мной склонились здоровые физиономии совершенно посторонних мне людей.
— Я не могу читать. — Я повысила голос. — Я не могу есть.
И тут я вспомнила, что с самого прибытия сюда жадно поглощаю все, что мне дают.
Мои целители отвернулись от меня и начали о чем-то шептаться. Наконец седовласый сделал шаг по направлению к моему ложу:
— Благодарю вас, мисс Гринвуд. Сейчас мы с вами простимся, но вы остаетесь под постоянным наблюдением врачебного коллектива.
И все они перешли к кровати, на которой лежала итальянка.
— А как вы себя сегодня чувствуете, миссис… — начал кто-то из них, и имя прозвучало длинно, с великим множеством звуков «л», нечто вроде «миссис Томоллилло».
Миссис Томоллилло захихикала:
— Ох, доктор, просто прекрасно. Совершенно прекрасно.
Затем она понизила голос и прошептала что-то, чего я не смогла разобрать. Кое-кто из ее слушателей бросил при этом взгляд в моем направлении. А кто-то сказал:
— Все будет в порядке, миссис Томоллилло.
А кто-то другой задернул белую штору возле ее кровати, словно бы разделяя нас белой стеной.
Я сидела на самом краешке деревянной скамьи на газоне в больничном саду, обнесенном четырьмя кирпичными стенами. Моя мать в красном платье с нелепым узором сидела на другом конце скамейки. Она сидела, уронив лицо на руки, указательный палец касался щеки, а большой подпирал подбородок.
Миссис Томоллилло сидела на соседней скамье с какими-то темноволосыми, постоянно смеющимися итальянцами. Каждый раз, стоило моей матери пошевелиться, итальянка передразнивала ее.
Сейчас миссис Томоллилло сидела с указательным пальцем на щеке и с большим — под подбородком. Ее голова безутешно качалась из стороны в сторону.
— Не шевелись, — прошептала я матери. — Эта женщина передразнивает тебя.
Мать повернулась и посмотрела на соседнюю скамейку, но миссис Томоллилло моментально опустила свои жирные белые ручки, сложила их на коленях и начала быстро и, должно быть, бессвязно рассказывать что-то своим друзьям.
— Ну что ты, — сказала мать. — Какое там передразнивает. Она не обращает на нас ни малейшего внимания.
Но в ту же минуту, как мать повернулась ко мне лицом, миссис Томоллилло спародировала ее предыдущую позу и посмотрела на меня насмешливо и недоброжелательно.
Весь газон цвел белыми халатами. В халатах обитали доктора.
Все время, пока мы с матерью сидели здесь, греясь на солнышке, лучи которого падали на нас из-за высоких кирпичных стен, доктора один за другим подходили ко мне и торопились представиться: я доктор такой-то. А я доктор такой-то.
Некоторые из них были настолько молоды, что я понимала: никто из них не может оказаться настоящим доктором, а у одного из них было крайне неприличное имя, что-то вроде доктор Сифилис, так что мне пришлось прислушаться к тому, о чем они говорят, чтобы выявить подозрительно звучащие и, следовательно, фальшивые имена, — и действительно, вскоре один из них, темноволосый молодой человек, внешне очень похожий на доктора Гордона, если не считать того, что он был негром, а доктор Гордон белым, подошел ко мне, пожал руку и отрекомендовался:
— Доктор Панкреатит.
Представившись, доктора отходили чуть в сторону, но так, чтобы им было слышно оттуда каждое наше слово, и я не могла сообщить матери, что они нас подслушивают, потому что им удалось бы подслушать и это; поэтому я придвинулась к ней и зашептала на ухо.
Мать резко отпрянула:
— Знаешь, Эстер, тебе надо им помогать. Они говорят, что ты не хочешь им помогать. Они говорят, что ты ни с кем из них не желаешь разговаривать и не принимаешь участия в сеансах групповой терапии…
— Мне нужно отсюда выбраться, — втолковывала я ей. — И тогда со мной будет все в порядке. Ты ведь меня сюда упрятала. А теперь давай вызволяй.
Мне казалось, что стоит мне добиться своего, то есть выбраться отсюда и остаться наедине с нею, и я смогу, взывая к ее чувству жалости, уговорить ее обойтись со мной так, как мать этого душевнобольного из пьесы обошлась со своим сыном, — прикончить, и точка.
К моему удивлению, мать не воспротивилась:
— Хорошо, я постараюсь забрать тебя отсюда. И, может быть, перевести в больницу получше. Но если мне удастся вызволить тебя окончательно, ты обещаешь, что будешь хорошо себя вести? — И, произнося это, она положила руку мне на колено.
Я сплюнула наземь и, подняв голову, посмотрела прямо в глаза доктору Сифилису, который стоял буквально рядом со мной и что-то писал в крошечном, едва ли не игрушечном блокнотике.
— Обещаю, — сказала я громким голосом заговорщицы.
Негр вкатил столик на колесиках в больничную столовую. Психиатрическое отделение в городской клинике было очень маленьким: два коридора в форме латинской буквы L, вдоль которых размещались палаты, ниша за кабинетом общей терапии, в которой стояло несколько кроватей, и в том числе моя, и небольшое помещение со столом и стульями у окна, служившее нам гостиной и столовой.
Обычно пищу нам привозил морщинистый белый старик, но сегодня к нам прислали негра. Его
