детей плохо влияет. Баба Феня тогда тоже кричать стала, и дядьку Павла по-всякому обзывать. И тютей, и слизняком, и еще как-то. Кричала, что топить это грех на душу брать, а она брать не хочет и не будет. Вот если котята сами в яму свалились, а сыра земля их прикрыла, то в этом никакого греха нет. А если дядьке что-то не нравится, то пусть сам и топит. А если у него рука не поднимается, то нечего указывать. Пока она хозяйка в доме, лишних ртов в нем кормить не будут.
Я тогда сказала, что котенка заберу, и забрала. И бабе Уле про все это рассказала, когда в гостях у нее была. Та только головой покачала, так ей не понравился мой рассказ. Но говорить с бабой Феней не поехала, хоть я и просила. Сказала, что уже ездила и говорила, но баба Феня ее не послушалась. Потому что баба Уля молодая еще, чтобы ее учить. Почти на двадцать лет моложе. Баба Феня не моя с Маринкой бабушка, а дяди Павлика и моего отца.
Больше я у бабы Фени не гостила. Только раз с отцом заезжали на полдня. Мне тогда тринадцать было, и я уже не рыдала, как девятилетняя соплюшка. Но когда увидела кошку, что ходит по двору и зовет котят, а они не отзываются, то вернулась в машину и просидела в ней до отъезда. Отец потом еще ругался, что я не стала обедать, когда предлагали, а уехали сразу же проголодалась. Еще через год баба Феня умерла. На поле, возле вырытой ямы. В тот же год Маринка стала называть себя Марианной. Потом она была Марией, Марутэллой, потом еще кем-то. Каждому ухажеру она представлялась под другим именем. И смеялась, что я, непонятно для кого, берегу себя, обзывала Ксюхой-соплюхой. Язык у Мамирьяны всегда был кусючим, но и мозгов у нее хватало знала, на кого можно рычать, а перед кем хвостиком вилять. Это я кусала всех подряд, и до двадцати лет берегла себя.
Для Артема. Для Темочки.
Но кто ж знал, что так мало времени нам отпущено!
Только подумала про Темку, и слезы навернулись. Последние дни я часто плачу или злюсь. Обычно из меня слезинки не выдавишь, да и разозлить не так просто, а тут…
Посмотрела на себя в зеркало, и размазала слезы по щекам. Из-за чего это я сопрель-мокрель развела? Светка увидит, подумает еще, что из-за нее и загордится. А мне рыдать нечего!
Вон, в той палате, что напротив, малышу так плохо было, что его сразу в реанимацию направили. А его мамочка то плачет, то к нему бегает.
Я перестала шмыгать носом и постаралась улыбнуться.
«Я не плачу, я радуюсь, у меня все хорошо! У меня все в порядке!»
А ведь действительно все в порядке. Живая, здоровая и с ребенком все хорошо.
Постучала по деревянному подоконнику, чтобы не сглазить.
Олежка поел и спит, темненький тоже наелся и заснул. А я его в переноску положила, шарфом замаскировала и пошла в туалет. Вот только зря я сюда пришла. Ничего не получается. Придется завтра на клизму проситься. Хоть и стыдно о таком просить, а придется.
Помыла руки, высушила, но в зеркало смотреть больше не стала. Не хочу я смотреться в больничные зеркала! Они во всех туалетных комнатах треснувшие и пятнистые. Глянешь в него, и кажешься себе такой больной и старой, что хоть ложись и помирай. Лучше я на маленького лишний раз посмотрю, на темненького. Негритенком я его называть перестала. Рассмотрела, что ничего негритянского в нем нет. Только кожа смуглая, как сильно загорелая.
Вот посмотрела на малыша и сразу же заулыбалась. По-настоящему, без притворства. Вспомнила, как Кисоньку чуть до инфаркта не довела. А потом, как он ругаться начал, когда отдышался! Сейчас это смешно вспоминать, а тогда я разозлилась не на шутку и тоже зарычала. Я что ли виновата, что в их больнице такой бардак? Бросают ребенка, где попало, а потом два дня найти не могут!
- Дубинина, его бы еще вчера нашли, если бы ты сказала!
- Кому бы я сказала? Вас не было, а этой… Жанне Игоревне я даже «здрасте» говорить не хочу!
И не говорю. Делаю вид, что не замечаю, или киваю, если не замечать не получается. Я, когда ложилась в роддом, как раз на ее смену попала. Так она мне такой осмотр с изнасилованием устроила, что я не выдержала и вскрикнула. А она меня неженкой обозвала, еще и спросила, с ехидной такой улыбочкой, как же я рожать собираюсь, если потерпеть немножко не могу. Ничего себе «немножко потерпеть»… она же меня чуть до пупа не разодрала! Ну, я и сказала этой коновалихе все, что про нее думаю. А вчера Кисоньке повторила, днем, когда он на меня орать вздумал.
- Ну, Дубинина, ты даешь, - сказал он, сбавив обороты.
А потом улыбнулся и головой покачал. И так это у него забавно получилось, что я тоже улыбнулась.
Кисонька мне собачку напомнил, что стояла у мамы на телевизоре. Смешная такая собачка «мопс» называется. А еще она глиняная и старинная. И голова у нее двигается, если тронешь. Вверх-вниз, влево- вправо качается. Сначала быстро, потом медленнее, пока совсем не остановится. Когда я маленькой была, очень мне нравилось смотреть, как собачка кивает. Я тыкала на нее пальцем и просила: «Качи, качи!» Тогда мама трогала голову мопса, она начинала качаться, а я смотрела и смеялась. Сама я этого не помню, но мама говорит, что так было. А вот, когда я стала дотягиваться до смешной собачки это я помню. Стану на цыпочки перед телевизором, упрусь ладошкой в экран и тянусь, тянусь… Даже кнопки на телевизоре меня меньше интересовали. А сколько счастья было, когда я дотягивалась! Удивляюсь, как я не разбила этого мопса. И кот потом не свалил. А для Васьки спать на телевизоре было самое то. Сколько его гоняли, наказывали, а он, чуть только отец отвернется, уже устроился на своем любимом месте. В конце концов, отцу это надоело, и гонять Ваську он перестал.
Вот подумала о какой-то ерунде, и злиться совсем перехотелось. А чего злиться кому сейчас легко?
- Извините, что я на вас накричала, но если бы вы спросили Марину…
- Дубинина, - застонал Кисонька, - хоть ты мне не напоминай про эту… Марину.
Интересно, какое слово он хотел сказать и не сказал.
- А что с ней не так?
- Да загуляла она где-то, а меня вздрючили из-за нее. «Совсем она у тебя распустилась…» - процитировал он кого-то, поджав губы и грозно нахмурившись. Получилось смешно. Можно подумать, я ей папа или начальник.
- Как… «загуляла»?
- А вот так, - Юрий Андреевич развел руками. С работы раньше ушла, домой не появилась. Все, как всегда. Да никто ее и не искал особенно. Зачем? Нагуляется, сама вернется. Не в первый раз. Потом глазками похлопает, слезу пустит и…
Кажется, эта Марина или чья-то дочка или совсем даже не дочка, но тоже чья-то. А Кисоньку она уже до самых печенок достала.
- Как это «зачем»? Вы же ей ребенка поручили! А она мне его сунула и умчалась.
- Ей поручил? вид у Кисоньки сделался как у человека, которого разбудили в три часа ночи, и спросили дорогу в библиотеку. А я думал, что Галине. И утром накричал на нее.
- Ну, зачем же вы так? мне стало обидно за ни в чем не повинную медсестру. Ведь Галина негритянку из родзала увозила…
- Вот и она мне что-то такое говорила… Ладно, я перед ней извинюсь, и все будет в порядке. А вот почему Марина к тебе в палату пошла, ребенка отдавать это мне не понятно.
- Да в какую палату?! Она еще в родзале мне его подложила! На разделочный стол! Минуты через две, после вашего ухода! А сама к Игорёнчику своему убежала. Откуда я знала…
- Вот ведь поблядушка! Извини, Дубинина, это я не тебе.
Так я и заложила эту Марину, заодно пар выпустила, и мозги работать начали.
- Юрий Андреевич, а почему вы на мобильный ей не позвонили? У нее есть, я видела.
- Почему, почему… отключила она свой мобильный! Наверно, чтоб не мешали. Или забыла где-нибудь. В первый раз, что ли?
Не знаю, как можно забыть такую дорогую вещь. Или она не покупала его? Деньги не платила потерять не жалко, так что ли? Мне вот Темка тоже мобильный купил. Еще в апреле. Сама бы я на телефон в этом году не собрала. Да и не нужен он мне, если честно. Перед Мамирьяной хвастаться? Так не люблю я этого. А знакомых с мобильными у меня почти нет.
- Ладно, Дубинина, ну эту Марину куда подальше! Ты лучше мне о ребенке расскажи.
