– Извини, извини, Агнес. Я просто не хочу быть обузой. На меня так действует эта тишина, кажется, что это конец света.
– Не надо! Вам не нужно прятать от меня свои мокрые глаза!
– Я пытаюсь…
– Вы всегда были такой. Вы приходили с разбитой коленкой, кусая губы, чтобы только не заплакать. Послушайте, лучше выплакаться, чтобы комок в горле не душил вас.
Агнес поднялась, газета упала на пол:
– Безумный мир! Бедная Ти, бедная маленькая Ти! Если бы я могла забрать то, что внутри вас, забрать себе! Мне сорок восемь, а что толку – я одна! Вы можете это понять? Как я хотела…
– Надеюсь, я умру.
– Вы не умрете. Вы молодая и сильная. Вы встанете уже на другой день.
Ти попыталась обхватить свою расплывшуюся талию:
– Я ненавижу то, что у меня внутри. И мне жалко его, потому что я ненавижу его. Ты можешь это понять?
– Да. Да. И мне тоже жалко.
Агнес заплакала. Маленькая комната наполнилась плачем. Это было невыносимо. Ти встала, вышла в другую комнату, легла там. В сумраке она ясно различала наполовину законченный Анатолем холст, прикрепленный к шкафу.
– Могу я попросить вас об одолжении? – как-то спросил он. – Мне бы хотелось написать вас, такой, как сейчас. Я никогда не рисовал женщину в положении.
Послушная и безразличная, она позировала ему полулежа, едва не засыпая во время сеансов.
– У вас тело, как у богини плодородия. Оно прекрасно. Не качайте головой! Когда-нибудь вы поймете. У вас будут желанные дети, вы будете гордиться ими. Сейчас вы так не думаете, но так будет.
Он рассказывал истории, смешил ее, рассуждал вслух, ему как-будто было все равно, слушает она его или нет, а ей и в самом деле было все равно, слышит она его или нет. И вот сейчас обрывки рассказов всплывали в голове.
– … странная история у нашего маленького кровавого острова. У всех островов. Одно время было принято штрафовать плантаторов, у которых рождался ребенок-мулат. Штраф, кажется, составлял тысячу фунтов сахара. А женщина и ребенок отбирались у него и отдавались в рабство монахам. Это было, когда островом владели французы. Вы, конечно, знаете, что на островах всегда не хватало белых женщин. В восемнадцатом веке их даже отправляли целыми кораблями из Парижа. Жалкое отребье, собранное Бог знает откуда. Единственное, что требовалось, чтобы лица у них не были обезображены оспой, а сами они были достаточно молоды, чтобы рожать детей. А после этого говорят об аристократии острова! Затем пришло время, когда примесь темной крови считалась модной. Взять Александра Дюма. Говорят, что императрица Жозефина тоже, но я не уверен…
Ти попыталась поудобнее устроить голову на подушке. Она слишком много думает. Два Клайда: один нежный, все понимающий, – и тот, другой. Два Дедушки: великодушный и любящий – и другой, способный на убийство. Ради нее. Он убил ради нее. Все эти жуткие мысли пронеслись в ее голове за несколько минут; все произошло из-за птицы в клетке и сонного полдня и… и из-за глупой, невежественной девчонки, которая даже не могла разобраться в своих собственных чувствах!
Ледяными руками она закрыла пылающее лицо. В кухне пробили часы, звук донесся слабо, словно издалека, и она поняла, что засыпает. О этот спасительный сон! Если бы только ночи могли быть вдвое длиннее, а дней не было вообще.
Некоторые не могут спать, когда их что-то постоянно тревожит, но Ти могла, и возможно, именно это и спасало ее.
Когда невыносимая боль осталась позади, она услышала приглушенные голоса на кухне. Разговор стал громче:
– … крепкий мальчик. Может сойти за сирийца или грека, – это говорила Марсель.
Потом вступила Агнес. А сейчас говорит Анатоль:
– Заверните его и отдайте няне. А через пару дней мы сможем перевезти ее в Париж, там будет видно.
Голоса слились. Сейчас все трое говорили одновременно, несколько возбужденно. Подняв голову, Ти увидела через приоткрытую дверь длинные тени, двигающиеся по кухонной стене.
– Послушайте, – сказал Анатоль, – что тут обсуждать, мы все подготовили заранее. Она не должна его видеть! Это гуманно и разумно, в таких случаях именно так и поступают. Она не может его оставить, так к чему все это начинать? Унесите его, Агнес. Прямо сейчас.
– Может, мне следует? – пробормотала Ти. – Может, я должна?
– Следует что, моя дорогая? – Марсель вошла и встала у ее постели.
– Посмотреть на…
– Нет, – твердо ответила Марсель, ее губы словно захлопнулись, вытолкнув это слово. – Нет.
Раздался плач младенца. Этот звук надломил что-то внутри Ти. Вот он, после стольких месяцев, непрошенный, нежеланный, плачущий…
– Я хочу его видеть, – прошептала она.
– Я сказала, нет. Из этого не выйдет ничего хорошего. Лежи и отдыхай, будь хорошей девочкой – предоставь все нам.
В усталом мозгу Ти смешались угрызения совести, чувство вины и облегчения. Тем не менее она
