На этом полотне инфанта выглядела несколько иной, чем на предыдущих портретах. Художник нашел в ней то, что тщетно искал в моделях раньше: поэтичность и чистоту. Кисть, повинуясь гениальной руке, писала девочку красками, словно созданными специально для нее одной: легкими и нежными.
Таинственный свет, изобразить, воссоздать который не удавалось никому ни до, ни после Веласкеса, мягко струился по фигурке инфанты, бросая на него прозрачную золотистую тень. В портрете ощутимым казался воздух, так правдиво писала кисть. В руке девочка держала розу, прощальный цветок уходящего лета. Сама инфанта была еще не распустившимся бутоном. «Пусть раскроют его добрые лучи человеческой доброты, — думал маэстро работая. — Только бы не стала она беспомощным украшением, необходимым на время цветком».
Дон Фуэнсалида не находил себе места от восторга.
— Теперь я понял, в чем состоит одна из тайн твоего мастерства, Диего. Вершина его — изображение света. Свет в твоих полотнах приобретает необыкновенное качество — он делает ощутимым воздух. В воздушной среде предметы обретают естественную окраску, дающую иллюзию жизни твоим картинам. Господи, какое совершенство! Твое творчество неповторимо!
— Ты бы, друг, поберег свои слова для траурной речи, — пытался отшутиться Веласкес, — думаю, что уже не долго ждать. Теперь меня волнует поездка в Пиренеи.
— Твои Пиренеи здесь, — широким жестом Фуэнсалида указал на «Прях», уже заключенных в тяжелую золоченую раму.
Радуясь удачному сравнению, он повторил:
— Это и есть твои Пиренеи. Писать так, как ты, может только человек, очень любящий жизнь и достигший вершины своего мастерства. Ты сам не подозреваешь, как ты велик!
Спустя несколько дней карета, запряженная бойкой шестеркой, уносила на север от Мадрида Веласкеса и его спутников.
По земле Испании шагал апрель. Ковры нежной зелени покрывали обычно серое плато.
— Наши дороги усыпаны цветами, — шутил по этому поводу Дамиан Гоетенс.
Под задумчивую песнь погонщиков мулов маэстро задремал. Таинственна страна снов. Они приходят к человеку неведомо откуда целыми вереницами. В снах нет невозможного. Они воскрешают для нас давно умерших, возвращают детство, устраивают свидания с теми, кто за тысячи верст.
Сны у Веласкеса были длинными и обязательно в красках. Просыпаясь по утрам, он анализировал увиденное во сне и порой в снах находил колористические решения для своих полотен.
В сегодняшнем сне он увидел донью Анну. Она была ослепительно красива в своем белом легком хитоне. Она была вся — свет, сияние. Внезапный порыв ветра подхватил ее, понес. Маэстро рванулся. Сердце, словно зажатое в тиски, отозвалось глухой, щемящей болью. Холод сковал движения. Он хотел закричать — и не смог.
Очнулся Веласкес от настойчивого шепота.
— Маэстро, маэстро… — звал его чей-то встревоженный голос.
Карета стояла под каким-то навесом. Вокруг была темень.
— Мы приехали, дон Диего, — проговорил Хосе де Вильяреаль, старший мастер королевских строительных работ. — Горы встретили нас не очень радушно. Разыгрался ветер, будет гроза.
Подошедший Баутисто помог Веласкесу подняться. Он плотно укутался в черный плащ кавалера Сант-Яго (хоть здесь пригодился этот достойный «мундир»!) и, вместо того чтобы идти под теплый кров, ступил за ограду.
Ветер неистовствовал. Он стучал своими могучими крыльями в каменную грудь гор, а они в ответ глухо, гудели. Вот где-то ветру удалось своротить камень. Горы взревели. Задрожала под ногами земля. Горное эхо ревом взметнулось к небу. Оно громыхнуло в ответ раскатисто, неожиданно звонко и чисто.
Веласкес почувствовал, что продрог. Годы, тяжелым бременем лежавшие на плечах, лишали его возможности досмотреть до конца это единоборство гор и ветра…
Все остальные дни пути маэстро внимательно вглядывался в горы. Они возвышались издали монолитной громадой. Но при внимательном взгляде на них можно было различить рубцы ран, нанесенных годами борьбы с ветром. Даже в дни мира он, теплый и ласковый, не прекращал своей разрушительной работы. «Правду говорили древние, — думал Веласкес, — жизнь — вечная борьба».
В Фуэнтеррабии путников ожидали парусные лодки, чтобы перевезти их через Бидасоа на остров. Барон де Батевилья, который с нетерпением ожидал приезда маэстро, уже на пристани заявил, что к началу строительных работ все готово.
За работой время летит незаметно. Приближался день церемонии передачи инфанты французскому королю. Празднество назначалось на субботу, 7 июня.
День начался с того, что маэстро был разбужен взволнованным Хуаном Парехой.
— Маэстро! Проснитесь скорее, маэстро! Вас ожидает личный гонец короля Людовика XIV.
Французский король был очень красив и элегантен. Белый шитый золотом костюм сидел отлично на его подвижной фигуре.
— Я хочу просить вас исполнить одну мою просьбу, — сразу начал он после церемонии обмена приветствиями. — Мой тесть, король Филипп, был необыкновенно щедр по отношению ко мне. Щедрость трудно вознаградить. Но я просил бы вас передать ему от моего имени несколько вещей на память.
— Рад служить вашему величеству, — Веласкес поклонился.
Король открыл белый резной ларец, и оттуда словно вырвались на свободу сотни разноцветных искр — то сверкали грани драгоценных камней. Людовик XIV протянул маэстро миниатюрную коробочку с золотыми часами необыкновенно искусной работы и двумя кольцами — в них были вмонтированы громадные бриллианты.
На следующий день после церемонии Веласкес покидал остров. В Мадрид он намеревался прибыть где-то числа двадцать шестого июня, как и писал об этом в письме к другу художнику Диего Валентину Диасу. Веласкес жаловался, что «очень устал от ночных поездок и дневной работы, однако здоров». Это письмо датировано 3 июня, когда маэстро оставалось жить немногим больше месяцу.
Семьдесят два дня, проведенные на острове Файзамес, очень утомили Веласкеса. Сердце, все шестьдесят прожитых им лет не дававшее о себе знать, болело, прося об отдыхе.
Но в столице отдыхать не пришлось. Король буквально уморил маэстро расспросами о каждой мелочи, виденной Веласкесом на острове. Каждый день Филипп IV заставлял его повторять свой рассказ. 31 июля маэстро вдруг почувствовал себя очень плохо. Усталость и жар заставили его слечь в постель. Он лежал у себя дома, в тихой пристани своей верной состарившейся доньи Хуаны де Миранды.
Король, обеспокоенный тем, что не увидел на утреннем приеме дона Диего, послал к нему своих личных врачей. Но даже такие медицинские светила, как Микель де Альба и Педро де Чаварри, только беспомощно разводили руками. Организм отказывался сопротивляться болезни. Тогда больного передали в руки господа — к его постели поспешил (по приказу его величества!) дон Альфонсо Перес де Гусман ель Буено, архиепископ Тиро, патриарх обеих Индий.
В два часа дня в пятницу, 6 августа 1660 года маэстро скончался. Горькую утрату понесла Испания.
Король приказал похоронить маэстро со всеми почестями, соответствующими кавалеру ордена Сант- Яго. Но и здесь члены орденского капитула не удержались перед соблазном нанести последнее оскорбление уже памяти маэстро: никто из них не шел в траурной процессии за гробом с прахом дона Диего.
Похоронили Веласкеса в семейном склепе его верного друга дона Гаспара де Фуэнсалиды, расположенном под церковью скромного прихода Сан-Хуан Баутисто.
Ушел из жизни великий художник, а в мастерской старой башни Альказара ждала его кисти неоконченная картина. На мольберте у самого окна в золотом потоке света стоял портрет инфанты.
Через восемь дней после мужа умерла от горя, незаметно, тихо угаснув, как и жила, донья Хуана де Миранда.
Дон Фуэнсалида одиноко бродил среди опустевших комнат недавно бывшего таким уютным жилища маэстро. Какие-то люди во главе с владельцем дома составляли опись имущества.
— Шесть полных костюмов, — считал монотонный голос, — одиннадцать шляп, предметы туалета…
Не выдержав более, Фуэнсалида выбежал на улицу. Жизнь в Мадриде шла своим чередом. «Никто и
